Спокойный хаос

Веронези Сандро

У Еноха потерянный, обессиленный вид, и на этот раз в этом виноват не только бег трусцой. Он продолжает бестолково суетиться на очень низком уровне видеоигры, до него доходит искаженная, неполная, и, я бы даже сказал, ложная информация, но сегодня он ведет себя так, как будто он об этом уже догадался и страшно устал от всего этого. В конце концов, первая новость, которую он счел своим долгом довести до моего сведения, включая его чувство вины передо мной, от которого он стремился избавиться, ни одного из нас особенно не интересовала. Вот почему и я не сделал никаких попыток, чтобы хоть как-то прокомментировать это дело; и я даже не собираюсь, например, разубеждать его, объясняя, что на самом деле Пике вовсе не продолжаетзахаживать сюда, что и был-то он здесь у меня всего лишь один раз, или напоминать ему, что враждебность

Пике по отношению ко мне ни для кого уже не новость, что и в прошлом он ко мне плохо относился, завидовал мне, потому что директором-то назначили меня, а не его, вот тогда-то он и пустил слух, что меня скоро снимут — история о живом трупе это еще из тех времен — и, что самое главное, я не собираюсь ему открывать секрет, что Пике, во власти своей расцветшей пышным цветом паранойи, почти что угадал правду — ведь мне действительно предлагали кресло Жан-Клода. Но сегодня эти вещи не интересуют даже меня, что же говорить о Енохе.

— Спасибо за предупреждение, — ограничился я таким замечанием.

— Я подумал, что будет лучше, если ты об этом узнаешь. Ты сможешь правильно повести себя.

— Конечно, конечно, я буду это иметь в виду.

Бросаю молниеносный взгляд на часы — двадцать пять минут четвертого, а Енох все-таки заметил. Никогда, никогда нельзя смотреть на часы, когда с кем-нибудь разговариваешь.

— У тебя дела? — спрашивает он.

— Нет, нет. Клаудия выйдет только через час. Что же ты замолчал? Продолжай, пожалуйста.

Тогда Енох поднимает голову и смотрит вверх, на все еще покрытые густой листвой и полные сил кроны деревьев, хотя земля вокруг них уже устлана толстым ковром из опавших листьев, неудивительно — ведь на дворе осень, осень. Какое-то время он продолжает смотреть на деревья, как будто там, среди них, он ищет свои заметки или даже вдохновение.

— Во-вторых, я хотел сказать тебе, что это слияние для нашей компании — настоящее самоубийство. Это — чудовищная ошибка. И не только в силу причин, которые я пытался объяснить в том, я даже не знаю, как его назвать, документе, который я дал тебе почитать в прошлый раз. Даже если не принимать во внимание те причины, а они одинаковы для всех слияний, я подчеркиваю, именно это слияние, в том виде, как его замыслили, грубая ошибка. И хочешь знать, почему?

— Да.

— Следи за моей мыслью. Перед нами две громадные промышленные группы, правильно? Европейская и американская, они решили объединиться. Европейской группой владеет определенное число банков, компаний и отдельных инвеститоров, ее контролирует Боэссон; американская же принадлежит одной-единственной семье, во главе которой стоит Исаак Штайнер, он и контролирует ее. Намерение двух групп объединиться предполагает наличие совместной выгоды, в связи с чем выдвигается гипотеза, что обе группы, и группа Боэссона, которую впоследствии я буду называть Мы, и группа Штайнера, я назову ее Они, по окончании слияния должны получать доходы. То, что я написал, а ты прочел несколько дней назад, опровергает именно эту гипотезу, тем самым подтверждая тот мой вывод, что, если принять в расчет все изложенные мной факторы, то количество материальных благ, которое будет создано после слияния, будет меньше количества материальных благ, создаваемых раньше каждой группой самостоятельно; однако, что теперь говорить — этого слияния нам не миновать, и соль вовсе не в этом. Все дело в том, что когда два такие колосса, как Мы и Они, противостоят друг другу, или даже объединяются в погоне за миражом совместной выгоды, один из них обязательно возьмет верх над другим. Несмотря на то, что они изо всех сил стараются договориться, идею Мы — это мы, а Они — это они, невозможно искоренить, она обязательно выживет. Ее можно уничтожить на нашем с тобой, Пьетро, уровне, но на уровне Боэссона и Штайнера она останется навсегда: эти двое никогда не смогут слиться в единое целое, они навсегда останутся Я и Он. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да.

— Выражение « выигратьслияние», которое с технической точки зрения не имеет смысла, родилось в условиях такой расстановки сил: но как бы на самом деле с технической точки зрения оно ни было бессмысленным, в действительности это выражение справедливое, хотя бы потому, что речь идет о двух живых существах, движимых беспредельными амбициями, и один из них по окончании этих торгов будет держать под контролем другого. Даже если разрыв между ними будет незначительным, даже если это произойдет на звездном уровне, один

будет сидеть наверху, а другой под ним. Сейчас нам хорошо известно, что в нашем случае, пользуясь этим бессмысленным с технической точки зрения выражением, в результате этого слияния победим Мы. Так или не так? Ты ведь тоже так считаешь, правда?

— Да.

— Ладно. Это означает, что независимо от того, что случится со всеми двумястами тысячами служащих группы, в конце концов, Боэссон должен будет сесть выше Штайнера. На самом делевыше, я имею в виду. Что ж, давай забудем об этом на минутку. У меня была возможность тщательно изучить весь план этого слияния. Уже на протяжении многих месяцев на моих глазах документы по слиянию обсуждают, вносят в них изменения и добавления, утверждают их, ведут по ним переговоры, потом снова выносят на обсуждение, снова ведут по ним переговоры, и снова одобряют и так далее, чтобы окончательно выработать структуру будущего концерна. И доложу я тебе, что все будет не так, как предполагаем мы с тобой. Мы не победим, победят Они. Хотя, в конце концов, самые важные посты будет занимать Боэссон, а выиграет все же Штайнер, и знаешь, почему? Все дело в каноне, который был выбран, в модели структуры, Пьетро.

Енох, очевидно, предполагая, что его рассуждения приняли сложный оборот, делает паузу. А потом, убедившись, что мне все понятно, продолжает:

— Видишь ли, и Боэссон, и Штайнер слывут людьми религиозными. Боэссон — католик, а Штайнер — иудей; Боэссон славится своей более чем благонравной и умеренной жизнью, всем известно, что он ревностнейший католик, каждый день ходит в церковь к заутрене, по пятницам соблюдает пост и так далее, в общем, все это известно всем, но возьмем Штайнера, он, хоть и ведет распутный образ жизни, все равно пользуется уважением, он завоевал авторитет благодаря известной исторической миссии, которой когда-то посвятил всего себя — добиться возвращения евреям имущества, отторгнутого у них во времена нацизма. Эти две большие шишки, каждый по-своему, конечно, представляют свои религии. Два различных вероисповедания, понятно тебе? И у каждого из них свои каноны: у иудеев — иерархический и неизменный, у католиков — гибкий и сложный. А теперь скажи мне, как по-твоему, на какую из этих моделей ориентируется структура концерна после слияния?

Он замолкает и смотрит на меня, однако совершенно ясно, что он не ждет от меня ответа. Он прервался только для того, чтобы со всего размаха поставить точку.

— На иудейскую модель, Пьетро, а не на католическую. Когда Боэссон станет Всевышним на земле, главой самой крупной в мире группы телекоммуникационных компаний, его неприятелем станет Всевышний. Тогда-то он и проиграет. Чтобы на самом деле выиграть это слияние, ему бы нужно было придать другую структуру будущему концерну, он должен был бы следовать католическому канону.

— Что ты имеешь в виду?

Енох прямо просиял, у него просто на лице было написано, с каким удовольствием он удовлетворит мое любопытство. Он соединяет указательные пальцы обеих рук, и медленно вращая ими, выписывает в воздухе треугольник.

— Троицу, Пьетро: Отец, Сын и Святой Дух.

Кончиком указательного пальца правой руки он дотрагивается до вершин треугольника, и этот треугольник, зафиксированный его прикосновениями, материализуется на наших глазах, кажется, что он зависает в воздухе.

— Ему не следовало ставить свое кресло выше всех, воздвигать трон старозаветного одинокого Бога, которому поклоняются иудеи. Он должен был приготовить три трона на одной прямой: один для Святого Духа — нейтрального божества без власти, который ни фига не значит; — один для Отца, и один для Сына. Однако, всем известно, какой конец постиг Сына, — при этих словах Енох медленно разводит руки в стороны и склоняет голову набок, манерно имитируя распятие. — Вместо того чтобы заботиться о своем всемогуществе, Боэссону следовало бы подумать о борьбе со Штайнером за роль Отца. Ежедневно, мало-помалу состязаться с ним, своим терпением, смирением, дисциплиной внушить Штайнеру уверенность, что тот сможет превзойти своего противника, не давая ему, однако, достаточно времени, чтобы добиться этого. Посуди сам: ведь Штайнеру уже семьдесят лет, у него три шунта, он выпивоха, бабник, курит сигары; Боэссону только сорок пять лет, он непьющий, да и здоровье у него железное. Сядь он с ним рядом, Пьетро, не над ним, а рядом, подожди он немного, и вот, в один прекрасный день на место Штайнера сел бы сын Штайнера. Именно Сын, Пьетро…