Сполна Заплатишь

Ланге С.

– Я, бывает, ем, – Анна стала выкладывая на стол снедь. В корзине оказались сваренные вкрутую куриные яйца, копченая свиная грудинка, плошка масла, хлеб, круг сыра, зеленый лук, несколько картофельных клубней, запеченных в мундире. – Ее накормить получается редко. Сама видишь – мечется, орет, как резанная. Такую разве накормишь.

– С хозяйством у тебя как? Беда?

– Беда. Или не видела ты? Надолго оставлять ее не могу. На рынок не хожу, ничего не продаю. На хлеб, мясо денег нет. Яблоки гниют. Хворост в лесу собираю, согреться пока получается.

Вот зимой неизвестно, что будет. Дров я не куплю.

– Корова где?

– Нету больше коровы. Выгоняла ее попастись – она убрела. Искала-искала потом – как в воду канула, может, свел кто. Овец волк перерезал. Забыла на ночь овин запереть, забрался разбойник, загрыз барана, пять ягнят... Утром вхожу в сарай, там бойня. Ты во время, Харриет – мы с ней давно впроголодь живем. Думаю, долго тебе ходить не придется. Скоро закончится все. Живот, смотри, какой растет. Ребенок будет огромный, в отца. А она тонкая как тростинка. Не разродится. Изломает он ее, когда выходить станет.

Анна казалась спокойной. Создавалось впечатление – женщина рассказывает историю, к ней самой никакого отношения не имеющую. Но живое доказательство обратного было здесь, перед глазами. Катриона дернулась в путах, поднялась дугой, плюясь и разгоняя волны вони вокруг себя, что-то выкрикнула, затем заговорила довольно внятно сквозь спазматически стиснутые зубы:

– Девочка… Сладкая ягодка. Ляг спокойно… Катриона красивая… Какие у тебя волосы… Кожа нежная…Люблю… Люблю…

Губы ее были искусаны, запястья и лодыжки перетерты до мяса. Веревки, которыми она была привязана, почернели от крови. Драная тряпка, прикрывавшая высохшее тело с надутым животом и бывшая некогда ночной рубашкой, пожелтела, была вымазана коричневой мерзостью.

– Возьми корзину.

Харриет обернулась – Анна протягивала ей корзину. У кухарки защемило сердце, к горлу подкатила тошнота.

– Проводи меня до калитки, Анна.

Женщины вышли на вечерний осенний воздух. Анна прикрыла дверь дома. Харриет перевела дыхание и тихо заплакала.

– Спасибо, что решила помочь мне, Харриет, я не забуду твоей доброты, – спокойно сказала Анна, не обращая внимания на слезы.

– Что же ты дочку как скотину привязываешь? Она ведь человек. Все руки у бедняжки перетерты.

– Думаешь, я по-другому не пробовала? Это единственный способ удержать Катриону. Она убегает. Только я отвернусь, той след простыл. Не могу допустить, чтобы ее камнями забили. Уже сколько раз обещали, Харриет – она бегает, на людей кидается. Пусть уж лежит лучше, обгаженная, израненная, но живая, при мне.

– На каком месяце она?

– Думаю, шестой идет.

– Живот очень большой.

– Еще больше будет. Ребенок шевелится, она пугается, раздирает живот, достать его из себя хочет, кричит. Ребенок от этого брыкается сильнее. Ни помыть ее не могу, ни расчесать, ни переодеть. Обрезала ей волосы ножницами для стрижки овец… Ничего не ест, но не слабеет – кричит днем и ночью, зовет своего.

– Святый Боже, – Харриет захлюпала

носом, утирая кончиком фартука слезы, которые не унимались, – Она ведь была такая красавица. Маленькая фея. У богатых не бывает таких прелестных дочек. Увидишь ее бывало – чистенькая, нарядная, глаз не оторвать.

– Мой грех, – голос Анны помертвел. Она говорила, а Харриет казалось, на ветру скрипит, болтается сорванная с петель дверь. Всё ушло из Анны, остался мертвый скрип, – не относилась я к ней, как к сумасшедшей. Ночи без сна просиживала, вышивая новые платья. Растила ей волосы, причесывала их по сто раз на дню… Она была моей принцессой. Не старалась бы я, не случилось бы беды. На стриженую дурочку в сером балахоне он бы не польстился. А сейчас. Привязываю, говоришь, как скотину? Кто же она? Может, скажешь мне, Харриет?

Харриет побрела к калитке. Перед тем, как выйти, задержалась, оперлась о плечо Анны, всхлипнула:

– Пои ее маковым молоком, Анна. Она успокоится, сможешь кормить ее. Ей силы нужны.

Девушка в доме начала кричать. Харриет слушала минутку, потом продолжила:

– Зря ты в поместье приходила. Не нужно было. Сама говоришь, грозились забить девочку камнями. Теперь причин нанести вам вред еще больше. Забери ее, спрячь где-нибудь. Уведи подальше, чтобы никто не слышал криков. Сама спрячься.

– Где? – ядовито спросила Анна.

– Найди. Должно быть место. В лесах есть избушки лесорубов. В горах – охотничьи домики. Уйди, Анна. Я тебя не оставлю, буду помогать. Вместе позаботимся о твоей дочке.

– Уйду, – поникла, ссутулилась Анна. – Мне есть куда уйти. Спасибо, Харриет.

Харриет погладила Анну по рукаву, взялась за калитку. Хотела уходить.

– Для него делаешь это? – спросила ей во след Анна.

– И для него тоже, – горестно отозвалась Харриет, – Прости меня за это.

Маковое молоко подействовало. Опоенная, одурманенная Катриона, которую Анна вела, крепко обняв правой рукой за талию, зевала и еле волочила ноги. Зато не вырывалась, не делала попыток сбежать. Самое главное, она не кричала – дитя в утробе, которому от матери досталась доля сонного зелья, не брыкалось. Рядом Харриет катила садовую тачку, на которой уместился нехитрый скарб семейства Монро.

Вышли они незадолго до наступления темноты, чтобы не натолкнуться в полях на фермеров, в лесах – на дровосеков. Шли укромными тропками, бегущими сквозь заросли, сговорившись сторониться широких дорог.

– Далеко идти? – спросила Харриет, животом и грудью налегая на тачку, колеса которой увязали в высокой, повядшей траве.

– Не далеко. До Круга друидов, и в Каледонский Лес, – ответила идущая немного впереди Анна.

– Ясно, – отозвалась Харриет. Каледонский лес, дикое место, чтобы в нем выжить одинокой женщине. Простирающееся до самых Грампиан древнее царство деревьев – там в темных высотах щелкают клесты, меж сосен бродят туры и кабаны, ночью на возвышенностях воют волки. Отчего-то верилось, что Анна в лесу освоится.