Спор о варягах
Шрифт:
Надо заметить, что в восьмидесятые годы на истфаке существовало правило, что, начиная с третьего курса, студенты должны посещать спецкурсы и спецсеминары. Студенты сами выбирали из списка, вывешенного на дверях кафедры археологии, те предметы, которые хотели бы посещать. Было ли это задумано заранее или же получилось случайно, но спецкурсы и спецсеминары, которые вел один преподаватель, обычно составляли неразрывную пару. Глеб Сергеевич вел спецкурс, основанный на вышедшей в 1985 г. его книге «Эпоха викингов в Северной Европе». Уже сам по себе материал был интересен, а отечественной литературы по этому вопросу в то время практически не было. Вместе с тем, что такое «варяжская проблема», знали все и считали ее давно решенной, несмотря на официальную точку зрения. Глеб Сергеевич же демонстрировал совершенно другой подход: вместо дилеммы «были — не были» ставился вопрос: «Почему везде по-разному?» Так что ходили послушать не только те, кому это было положено, но и те, кому это было совершенно не обязательно по учебному плану: например, мы —
Эта атмосфера всеобщей увлеченности и отсутствия формальной обязанности царила и на заседаниях семинара. Не соответствовать ей было немыслимо. И хотя подавляющее большинство докладов было посвящено либо отчетам об археологических раскопках, в которых участвовали присутствующие, либо курсовым и дипломным работам — то есть вещам достаточно формальным в рамках обучения на кафедре археологии, — формальными их было назвать никак нельзя. Например, к полевым отчетам, даже в устной форме, предъявлялся весь объем требований Полевого комитета. Ответить на какое-либо замечание, что «я ведь не был начальником экспедиции и работал так, как мне велели», значило расписаться в своей полной несостоятельности. Вообще запомнилась серьезность в отношении всех докладываемых работ. Ни Глебом Сергеевичем, а вслед за ним и участниками семинара они не воспринимались как учебные работы. Ни разу в обсуждении не прозвучала ссылка на молодость автора, недостаток времени или опыта: либо работа объективно хорошая, либо объективно плохая, все остальные обстоятельства оставались «за дверью». Интересен был и основной критерий оценки (скорее подразумеваемый, чем декларируемый): если работа позволила сформулировать новое знание — она удалась, если нет — количество собранных фактов и ссылок на литературу ее не спасут. Поэтому перед докладами здесь нервничали гораздо больше и готовились к ним гораздо серьезнее, чем даже к официальной защите курсовой на заседании кафедры. Серьезность оценки представленных работ имела и другую сторону: было оскорбительным представить небрежно оформленную работу, в которой не соблюдались правила цитирования, небрежно излагались концепции других исследователей, отсутствовали четкие формулировки и схема изложения. Это проявлялось и в правилах ведения заседаний, где Кузя (Кузьмин) становился Сергеем Леонидовичем, а Леша-Китаец (Ковалев) — Алексеем Анатольевичем.
Семинар начинался часов в семь вечера, чтобы на него успевали и вечерники. Но все же основное обсуждение проходило в кафетерии; когда оттуда выгоняли — в курилке, когда выгоняли и оттуда — на улице. Здесь уж были «разрешены все приемы, кроме стрельбы боевыми»... Никто не принимал аргументов вроде «это не входит в тематику работы...» или «это требует отдельного исследования...»: возник вопрос — отвечай, можно не в строгих терминах, но главное, чтобы все поняли. Так и повелось: официальная часть — это официальная часть, там не все спросишь и не все выяснишь, к тому же время ограничено, а вот в кулуарах и начинается настоящее обсуждение. Если его не было, то и работа пустая.
Подводя итог своим впечатлениям, следует подчеркнуть главное: семинар создавал определенный круг общения и кругединомышленников, которые делают свое дело не потому, что «так положено», а потому, что по-другому не могут. Это во многом обусловило и профессиональные, и личные отношения моего поколения, определило его поведение.
И. Л. Тихонов
Отблеск «Варяжского семинара» в годы застоя
Мои студенческие годы пришлись на 1979-1984 гг., т. е. на то время, которое сейчас принято называть «расцветом застоя». До начало горбачевской перестройки оставалась еще несколько лет, и, как обычно говорят, тьма особенно сгущается перед рассветом. Главной кафедрой и специальностью на историческом факультете была история КПСС, ее студенты даже стипендию получали почти вдвое большую, чем остальные. Хорошо это знаю, поскольку целый год учился на этой кафедре, поступив туда по рекомендации родителей, которые сами, закончив кафедру археологии в начале 1950-х гг., хорошо знали, как трудно найти постоянную работу по специальности археологу. А тут прямая дорога после окончания — аспирантура, ученая степень, неплохо тогда оплачиваемое место преподавателя в любом вузе. Но уже к середине учебного года стали появляться сомнения: а что я тут делаю? Окончательно они окрепли к моменту работы над курсовой, когда выяснилось, что прочитать работы Троцкого, Зиновьева и Каменева, критике которых она и была посвящена, я никак и нигде не могу. Все более возрастало внутреннее, тогда еще, по юношеской неопытности и наивности, скорее неосознанное чувство, что это все что-то не то, не имеющее отношения ни к истории, ни к науке вообще.
Летняя археологическая практика, тогда обязательная для всех студентов факультета, была пройдена в Полоцке, под руководством замечательного триумвирата: Г. С. Лебедева, Вал. А. Булкина и Вас. А. Булкина, имевших непосредственное отношение к «Варяжскому семинару». Да и Полоцк с Рогволодом и Рогнедой, неплохое место для варяжской тематики. На берегу летописной речки Полоты было хорошо распевать песню «Эй варяги, эй бродяги...» из появившегося тогда кинофильма про первых киевских князей. Там же в исполнении старожилов экспедиции — студентов старших курсов — впервые мы услышали песенный фольклор «Варяжского семинара». Потом была Нимфейская экспедиция, и к началу следующего учебного года созрело твердое решение — переходить на кафедру археологии. Декан В. А. Ежов, он же и заведующий кафедрой истории КПСС, мрачно спросил, хорошо ли я подумал, но заявление подписал. На кафедре археологии потом говорили, что подобного случая не помнят, обратные были, а чтобы с привилегированной кафедры да на «малую»... Зато однокурсники-археологи подтрунивали: дескать «из грязи да в князи».
Первой серьезной книгой по археологии, мною прочитанной, стала только что тогда вышедшая монография трех университетских авторов Булкина, Дубова, Лебедева «Археологические памятники Древней Руси IX—XI вв.», а первой темой курсовой работы на новой кафедре стала проблема хронологии скандинавских фибул на территории Древней Руси. Авторы ГИМовского сборника «Очерки по истории русской деревни» и М. В. Фехнер в «Ярославском Поволжье» почему-то датировали их лет на пятьдесят позже, чем эти же типы датировались Я. Петерсеном в самой Скандинавии. Использовав предложенный М. Б. Щукиным метод «узких датировок», на основе анализа других категорий материала, встречающихся в комплексах с фибулами, я попытался дать для них более ранние даты. Но почему была выбрана именно эта область? Об этом, собственно, и пойдет дальше речь.
Среди яркого, сильного и разнообразного штатного состава кафедры тех времен (А. Д. Столяр, Т. Д. Белановская, А. В. Давыдова, Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов) большой популярностью у студентов пользовался доцент Л. С. Клейн, но мне довелось прослушать только его курс по «Основам археологии», поскольку в середине учебного года нашего второго курса он был арестован и исчез с кафедры. Студенты шепотом рассказывали об этом друг другу в коридорах истфака, естественно, что никаких официальных сообщений об этом не было, и все делали вид, что ничего и не произошло. Чем-то это напоминало зловещей памяти 1937 г. Говорить об этом вслух было нельзя. Время было зловещее: наши войска вторглись в Афганистан, и разрядка была сорвана. Сахарова сослали в Горький, а в Лениграде шли аресты чересчур либеральных профессоров. Современные студенты, выросшие уже в другое время и не заставшие реалий советской действительности, зачастую не понимают атмосферы того времени. Я в этом имел возможность неоднократно убедиться позднее, когда сам стал читать лекции по истории археологии. Двойственность сознания, когда на комсомольских собраниях говорилось одно, а потом за кружкой пива совсем другое, накладывала определенный отпечаток.
Что мы тогда знали о «Варяжской дискуссии 1965 г.»? Да очень немногое. Суть дела сводилась к тому, что группа ленинградских археологов-славистов, активные члены которой были нашими преподавателями (Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов) или работали в ЛОИА (В. А. Назаренко, В. П. Петренко, Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин и др.), развивая традиции М. И. Артамонова, И. И. Ля-пушкина и других ленинградских археологов, противостояла необоснованным и спекулятивным построениям по удревлению истории славян и преуменьшению роли норманнов в процессе образования Древнерусского государства. Эти построения в первую очередь ассоциировались с именами известных московских археологов директора Института археологии АН СССР академика Б. А. Рыбакова и профессора МГУ Д. А. Авдусина. Первый в силу своего положения вообще был официальным главой советской археологии, второй — автором широко известного учебника, по которому основы археологии изучали во всех вузах. Поэтому их точка зрения воспринималась как часть официальной советской доктрины, выдержанной в «правильном» идеологическом духе.
Что-то в этом противостоянии было и от старой, идущей еще из XIX в., розни между московскими и питерскими археологами, хотя к работам других московских авторов, например археологов В. В. Седова, В. Л. Янина или филолога Г. А. Хабургаева, отношение было иным. Да ведь и труды Рыбакова и Авдусина наши преподаватели, критикуя их, рекомендовали читать (не то что на кафедре истории КПСС!).
Такой отход от научного официоза воспринимался и как своего рода «научное диссидентство», фронда, а это не могло не привлекать молодых людей, политическое диссидентство которых ограничивалось чтением Гумилева и Бродского, распеванием песен Галича да анекдотами про Брежнева. По существу оно было и не политическим вовсе, а скорее культурным, вызванным заскорузлостью набившей оскомину еще в школьные годы официальной советской культуры с песнями про БАМ и комсомол, а молодежь хотела слушать рок. Некоторая оппозиционность (само слово-то почти политическое обвинение в те времена!), но не выходящая за рамки дозволенного (И. В. Дубов, например, был секретарем сначала комсомольской, а потом и партийной организации университета, а Г. С. Лебедев — членом партбюро факультета), вполне устраивала нас и создавала некий ореол вокруг участников «Варяжского семинара». Разница в возрасте с некоторыми из них достигала почти пятнадцати и более лет, и по существу мы представляли уже следующее поколение, которое училось у них и стремилось в чем-то подражать.