Спор о варягах
Шрифт:
Его реакция на нашу просьбу о минимальной помощи описана в этом томе в предварительных замечаниях к моему выступлению на дискуссии. Артамонов, назначенный Мавродиным, председательствовать на дискуссии, был тоже изрядно потрепан в противостоянии партийной бюрократии, но сохранил больше твердости и решительности. Ему, однако, не пришлось выступать в нашу защиту. Заключительное слово председателя сводилось к одной фразе: «Ну, мне и подытоживать нечего: всем все ясно».
Уточнению подлежит и вопрос о наших первых интересах. Я начал свое продвижение в науке не с варяжского вопроса. Мои курсовые работы были посвящены катакомбной культуре бронзового века (и ей же многие мои позднейшие работы вплоть до кандидатской диссертации). Кстати, и вторую курсовую работу Глебу Лебедеву я дал по катакомбной культуре, рассматривая первую, варяжскую (1962 г.), как упражнение первокурсника. Дипломную работу я писал по скифам (и эта тема долго была для меня
Но для меня к тому времени варяжский вопрос вышел на первый план. В аспирантуре (1957-1960 гг.) я, увлекшись шедшими тогда дискуссиями в Ленинграде, забросил тему диссертации и сделал к 1960 г. рукопись книги «Спор о варягах», с 1960 г. я стал бесплатно преподавать в Универсиетете, в 1962 г. усилиями М. И. Артамонова был зачислен ассистентом в штат кафедры археологии и вскоре стал читать спецкурс по варягам, а с 1964 г. организовал Проблемный семинар. Проблемным он назывался потому, что в нем ставились острые проблемы нашей науки, а студенты получали задачи не типа упражнений, а исследовательского характера. Такой была варяжская проблема.
Ю. М. Лесман В семинаре с юных лет
Впервые я пришел на заседание Славяно-варяжского семинара осенью 1968 г. Собственно, сначала я, ученик 8-го класса, пришел на занятия школьного археологического кружка, который тогда еще вел Л. С. Клейн (через несколько недель он начал передавать его студентам кафедры: сначала они вели лишь отдельные занятия, а потом уже и все подряд). Мои интересы к тому времени более или менее определились (меня интересовала археология Древней
Руси, в первую очередь курганы Юго-Восточного Приладожья — привлекла существовавшая тогда специальная витрина в эрмитажной экспозиции), и Л. С. посоветовал мне прийти на семинар и подвел к В. А. Назаренко — его ученику, студенту, кажется, пятого курса, занимавшемуся Приладожьем. С этого дня все субботы были заняты, семинар быстро оттеснил школьный кружок на второй план (хотя и кружок оставался) — как-никак здесь собирались взрослые и не просто учились — они делали археологию.
Я не помню, какой из докладов услышал первым. Сохранилась тетрадь с записями конспектов некоторых выступлений, но они не датированы (от осени 1968 до весны 1971 г.): доклады Г. С. Лебедева о топографии могильника Бирка, В. А. Назаренко о курганах Юго-Восточного Приладожья, В. А. Кольча-това о Шестовицком могильнике (с попытками применения так интересовавших меня математических методов обработки информации). Помню, что выступали с докладами почти все тогдашние участники семинара: В. А. Булкин, К. М. Плоткин, Е. Н. Носов, И. В. Дубов и др., в том числе, кажется, и В. В. Мавродин (младший) — рассказывал о берданке, но это было уже экзотикой. Из приезжих запомнил доклад Винникова о памятниках Подонья (в первую очередь о могильниках на Лысой горе, Белогорском, Боршевском), запомнилось рассмотрение стратиграфии насыпей, позволяющее реконструировать процесс их сооружения, эксплуатации и разрушения.
В целом впечатление было ошеломляющим: я увидел целую команду друзей, которые вместе делали одно общее дело (о некоторых внутренних трениях я узнал много позже). Л. С. Клейн направлял, подводил итоги, но основные вопросы, основные выступления были делом студентов. Они спорили, иногда горячась, спорили между собой, спорили с Клейном. Голос старших был уверенней и авторитетней, но слушали всех. Я, совсем маленький неуч, сначала не решался задавать вопросы публично (мучал старших в перерывах или после семинара), но уже через год-полтора (к концу 9-го и в 10-м классах) позволял себе иногда спрашивать наряду со всеми. Как ни странно это может показаться теперь, но на мои наивные вопросы серьезно отвечали, кажется, видя во мне не просто не в меру настырного ребенка, а младшего коллегу. Этот подход, кажется, всегда отличал семинар — его руководители, а также приглашенные взрослые докладчики и старшие студенты подходили к младшим не как к школярам, а как к младшим, пусть пока недостаточно опытным, недостаточно знающим, но коллегам.
Важным событием, как мне показалось, была проведенная весной 1969 г. на базе кафедры, при активной роли участников семинара Региональная археологическая студенческая конференция (РАСК). Удачно было и то, что подряд, вслед за РАСКом, следовал юбилейный пленум Института археологии, так что часть приезжих студентов (не говоря о питерских и особенно семинарских) остались послушать доклады (я отпросился с уроков в школе и пропадал на заседаниях около двух недель). На РАСКе больше всего запомнилась лекция-доклад М. И. Артамонова, который говорил о встречном движении по территории Восточной Европы славян с юга и варягов с севера.
В течение 1969 г. Л. С. Клейн постепенно передавал руководство семинаром досрочно защитившему диплом и ставшему ассистентом кафедры археологии Г. С. Лебедеву. Он и раньше был в семинаре лидером, но одно дело быть лидером внутри команды, другое — руководить. С некоторым трудом и усилием над собой (по крайней мере, мне так показалось) Глеб становился Глебом Сергеевичем. Нет, все, кто был знаком с ним со студенческих лет, продолжали звать его по имени, но выступал в обсуждении он теперь обычно последним, подводя итоги. Семинары продолжали проходить по субботам в 75-й аудитории. После семинара продолжались обсуждения в коридоре, у гардероба, а затем и на улице. После того как собственно обсуждение завершалось (иногда уже за Дворцовым мостом), я нередко пристраивался к кому-нибудь из старших для того, чтобы помучить накопившимися вопросами (чаще всех жертвой становился Г. С. Лебедев, ставший моим научным руководителем). Семинар и разговоры после него были школой, где можно было учиться не только публичным выступлениям и дискуссиям, но и методам, подходам. Помню, с каким искренним удивлением я смотрел на столь распространенные в те годы (да и позже) индивидуальные этнические атрибуции погребений и основанные на них подсчеты. Мне ведь уже объяснили (и обосновали это), что этнические определения археологических комплексов и культур — дело весьма проблематичное, а покойник не хоронит себя сам, поэтому обряд погребения говорит в первую очередь об участниках процедуры захоронения, а не о самом погребенном.
Надо сказать, что темы работ участников семинара со временем менялись. Первый набор сосредоточился на памятниках, несомненно связанных со скандинавами как в Швеции (Бирка), так и на Востоке (Гробини, Ладога, При-ладожье, Гнездово), несколько позже к этому списку добавились Ярославские курганы, Шестовицы. Но постепенно становилась очевидна необходимость разобраться и с более широким кругом памятников, как дающим скандинавские находки или особенности погребального обряда, так и лишенные их. Темы, которые брали для разработки студенты, руководимые оставшимися преподавать на Кафедре выпускниками семинара Г. С. Лебедевым, затем В. А. Булкиным, несколько позже И. В. Дубовым, в подавляющем большинстве выходили за рамки узко трактуемой славяно-варяжской проблематики, но вписывались в широкое ее понимание. Для проникновения в процессы сложения древнерусской культуры и государства мало было собрать и проанализировать скандинавский компонент, надо понять, в какую среду он попадал. Мне, например, в 70-е годы казалось, что в узком контексте норманнской проблемы стало слишком тесно, споры (продолжающиеся и по сей день) о нижней дате тех или иных памятников напоминали белку в колесе — без новых подходов, без новой информации из этого колеса было не выпрыгнуть.
Произошло и еще одно изменение, которое я, появившись в семинаре на несколько лет раньше своих ровесников, замечал. Поколение, пришедшее в семинар раньше, в 1960-е гг., воспринимало варяжскую проблематику более обостренно. Для более молодых норманизм стал достаточно условным термином, присутствие и активная роль норманнов в восточноевропейской истории сомнений не вызывали (мы на этом были уже воспитаны), антинорманизм был проявлением научной ограниченности и политической конъюнктурности. Старшие были в той или иной степени битыми. Достаточно вспомнить доклад Лебедева и Назаренко о времени появления скандинавов в Старой Ладоге, прочитанный в группе славяно-русской археологии ЛОИА вскоре после обсуждения на истфаке книги И. П. Шаскольского (с угрожавшими семинару и, к счастью, не осуществленными оргвыводами). Для более молодых в норма-низме оставались элементы фронды, но серьезного страха уже не было. Речь шла просто о необходимости работать честно, профессионально и тщательно. Поэтому я, например, (да и не только я) очень болезненно воспринимал компромиссы своих старших друзей, вставлявших нередко в свои публикации и доклады антинорманистские пассажи.
Осенью 1971 г. как ответвление Славяно-варяжского семинара возник семинар, которым руководили Д. А. Мачинский и М. Б. Щукин. Лебедев руководил семинаром года до 1972. Затем он передал его окончившему аспирантуру В. А. Булкину. Его манера ведения заседаний несколько отличалась от глебовской: он держался во время заседания чуть более отстраненно, вопросы обычно задавал последним (чтобы не мешать студентам). Состав участников сменился. Было по-детски обидно, что выросшие студенты почти совсем перестали бывать на его заседаниях (приходили изредка на особо заинтересовавшие кого-то из них доклады). Сначала все шло по-старому, но вскоре семинар выпал из учебных планов (возможно, сказывалась смерть М. И. Артамонова). В. А. Булкин держался и по нашей просьбе, хотя и неофициально (о чем мы узнали позже), семинар сохранил, однако заседания стремительно теряли свою регулярность.