Спор об унтере Грише
Шрифт:
— Ваше превосходительство еще намеревались просмотреть перед ужином прейскурант буфета для нижних чинов. И прежде всего — цены на табак, сигары, консервы.
— Ах, да, — сказал фон Лихов. — Как хорошо, что такому старому юнкеру не приходится утруждать свою память. Пожалуй, и шаху персидскому не жилось лучше, чем мне здесь. — И он попрощался с военным судьей, пожав ему руку.
— И смешны же эти фанатики права, Пауль, — сказал фон Лихов, растянувшись на диване, чтобы немного отдохнуть в сумерках перед вечерними занятиями. — Я убежден, что этот Познанский читает «Берлинер Тагеблатт», а на выборах голосует при случае за левых. Но когда дело требует этого, он может показать острые когти. И вообще эти адвокаты-евреи! Клянусь, они любят право ради самого права, как мы любим наши поля и поместья. Конечно, не все, но лучшие из них. Познанский, — генерал зевнул, — пожалуй, принадлежит к лучшим… И урод же он, — красавцем, во всяком случае, его никто не назовет. Но человек он стоящий. Ему бы следовало в купель окунуться.
И с этой шуткой на устах, тихонько посмеиваясь, старик мирно задремал, уткнувшись седой головой и румяными щеками в мягкие складки черной шелковой подушки с вышитым на ней польским орлом, распростершим красно-белые крылья.
Обер-лейтенант Винфрид, мать которого была замужем за человеком буржуазного происхождения, покрыл дядю коричневым мягким одеялом из верблюжьей шерсти.
Глава четвертая. Снова под своим именем
В квадратном дворе подследственной тюрьмы при местной комендатуре в Мервинске выстроены три длинные серые шеренги солдат с ружьями: это рота ландвера, несущая здесь службу военной полиции. Рота приготовилась к осмотру оружия. Маленький и круглый фельдфебель Шпирауге еще раз, пока еще не появился ротмистр фон Бреттшнейдер, порядка ради обходит ряды, чтобы бросить последний взгляд на равнение и обмундирование, зная, впрочем, что это ни к чему. В Мервинске роте живется хорошо, и она хочет остаться здесь. Это остатки полка ландвера — двести десять человек из двух тысяч четырехсот, — которые несколько месяцев тому назад, как прочная плотина, задержали стремительный удар генерала Нивелля, произведшего вылазку на дуамонском участке. Те три дня — с 12 по 14 декабря 1916 года — не исчезнут из памяти солдат и всегда служат темой для разговоров, как только сойдутся хоть двое из них.
Внезапно, среди тумана, двинулись со своих позиций сенегальцы и альпийские егеря. Добрая треть их убита, вторая треть заполнила лагери военнопленных, а ничтожные остатки выстроились здесь, на параде.
На большом пустом дворе, обнесенном стеной и колючей проволокой, клюют зерна куры. Бывший мервинский арестный дом, грубо облицованный красным кирпичом, теперь значительно расширен деревянными пристройками. В нем ютятся подсудимые из всей дивизии: германские солдаты, попавшиеся в крупной краже, упорно не возвращавшиеся из отпусков или пытавшиеся «улепетнуть» из своей части, надерзившие какому-нибудь фельдфебелю или лейтенанту, совместно выступавшие с жалобой по поводу жратвы («действие скопом!»), подравшиеся в пьяном виде или пытавшиеся нанести себе членовредительство.
Обо всех таких случаях доносят по начальству и предают виновных военному суду, процедура которого восходит к восемнадцатому веку. Если обвиняемый производит хорошее впечатление, — стоит на вытяжку, опрятно выглядит, расторопен, но не слишком интеллигентен, — то наказание часто не вполне соответствует тому, что следовало бы ему закатить согласно уставу.
Кроме того, для солдат-фронтовиков и не придумаешь наказания: находятся ли они под открытым небом или сидят, зарывшись в окопах — они все равно медленно гибнут, словно в каторжной тюрьме. И все знают это.
Для тыловых солдат высшая мера наказания — отсылка на фронт. Это, однако, не может рассматриваться как наказание и не фигурирует ни в одном кодексе как таковое.
Поэтому обращение с заключенными в некоторых подследственных тюрьмах, например, в Мервинске, весьма терпимое. Приятельские отношения между арестантами и караульными зиждутся на одинаковом военном мундире, на одинаковой судьбе и на одинаковой тоске по миру. И эти отношения распространяются и на русских военнопленных, если только неряшливость или неприятный характер не вызывают к ним нерасположения.
Вот, например, этот унтер-офицер. Бьюшев. Очень приятный парень. Чистоплотный, веселый, а наивный, как рыба, которая так и прет на вершу.
Среди выстроившихся в три ряда насмешливо перешептывающихся солдат есть группа, хорошо относящаяся к Бьюшеву, — они знают, что этому человеку осталось жить — в лучшем случае — еще три дня. Им известны приказы главнокомандующего, известно, что перебежчика Бьюшева будут судить за шпионаж, но они не говорят ему этого. К чему? Он сам заблаговременно узнает. Или, как говорят солдаты, как бы он ни запоздал, он все равно успеет!
Солдаты стоят «вольно», но уже готовы к тому, чтобы по команде: «Смирно, равнение налево», — выстроиться ровной, как струна, стеной поношенных мундиров серого цвета всех оттенков: коричневато-серых, желтовато-серых, вплоть до зеленовато-серых — егерских. Над мундирами видны коричнево-желтые лица, серая сталь шлемов, а ниже мундиров — коричнево-серые, выцветшие, уже не боящиеся солнечных лучей плисовые штаны. На руке у каждого из солдат повязка с буквами «В. П.» (военная полиция) и с печатью в виде орла — печатью местной комендатуры, которой подчинена войсковая часть и которая представляет полицейскую власть и исполнительный орган здешних военных учреждений.
Довольно трудно понять соподчиненность частей в таком городе, как Мервинск. Над гражданским населением, наличие которого рассматривается как неизбежное зло, вершит суд и расправу местное управление — местная комендатура — с собственным штабом и полицейскими (карательными) частями. Она самостоятельно разрешает все чисто полицейские дела и подчинена непосредственно высшей инстанции, тыловой инспекции, в районе которой расположен Мервинск. Поскольку же в данном пункте, то есть Мервинске, находятся и штабы боевых частей, то высшей инстанцией для всех военных дел — но только для таковых — является, само собой разумеется, начальник фронтовых частей. Также и правосудие, поскольку оно выходит за рамки полицейских мер пресечения, сосредоточено в бригаде или в дивизии, высший начальник которой, в данном случае фон Лихов, водворился здесь. Но в вопросах местного характера, короче говоря, во всем, что происходит вне подчиненных ему войсковых частей, местный комендант и его штаб не обязаны подчиняться приказам фон Лихова или его офицеров. Тут его превосходительство может лишь выражать свои пожелания, которые, по мере возможности, и удовлетворяются.
Поэтому между сменяющимися фронтовыми частями и постоянным гарнизоном всегда существуют трения, противоречия и взаимное недовольство, что вносит огромное оживление в сонную штабную жизнь. Так, например, если кто-нибудь из штаба фон Лихова задержан ночным дозором «В. П.», не имея при себе установленного разрешения на право хождения ночью, то он, по требованию, то есть согласно донесению местной комендатуры, должен быть подвергнут наказанию начальством его же части. И, наоборот, ни один офицер из штаба и в особенности боевых частей роты не упустит случая задержать гарнизонных крыс и донести на них за какое-нибудь нарушение правил, которое только и услаждает жизнь солдата.
Таким образом, ротмистр фон Бреттшнейдер совершенно незаслуженно числится на плохом счету у его превосходительства фон Лихова. Ему уже дважды пришлось явиться к генералу в полной форме, чтобы выслушать колкие любезности относительно дисциплины его подчиненных.
В отместку он, конечно, может, в известных случаях, обратиться через свое начальство, тыловую инспекцию, непосредственно к генерал-квартирмейстеру при главнокомандующем, некоему генерал-майору Шиффенцану, который, в свою очередь, без всяких стеснений намылит голову какому-нибудь дивизионному командиру, будь он и старше его в чине. Так своеобразно скрещивается компетенция оперативных частей и оккупационных военных властей. И если вспомнить, что оперативные части постоянно перебрасываются с восточного фронта на западный, с итальянского театра военных действий в Галлиполи или Палестину, то становится понятным, что власть, постоянно пребывающая на месте, при всей скромности, не остается в накладе. Ибо в конечном счете сидящая на месте власть наиболее сильная. По крайней мере в том месте, где она находится.