Спор об унтере Грише
Шрифт:
— Позвольте, господин лейтенант. По собственному почину они не решились бы так поступить. Что-то неладно, говорит в таких случаях мой старшенький — ему уже два года, — прибавляет он, охваченный на мгновение тоской по сыну.
— Разумеется, мнение вашего сына достаточно авторитетно. Позвоните туда, Понт!
Канцелярия комендатуры подтверждает: да, подследственный заключенный Бьюшев по приказу господина ротмистра остался сегодня в своей камере. На то есть веские причины; кроме того, из Бреста только что пришла телеграмма насчет Бьюшева; канцелярия не имеет оснований передавать ее содержание.
— Да, — насмешливо говорит Понт, — у почтенных людей и родня почтенная. Что же вы собираетесь с ним делать?
Унтер-офицер Лангерман у другого конца провода уже не в состоянии более сдерживаться (с тех пор как он три недели назад получил нашивки, он полон рвения и горой стоит за свое учреждение).
— Расстрелять! — вырывается у него. — В двадцать четыре часа!
— Ты с ума спятил, парень? — По испуганному окрику Понта, вдруг заговорившего на нижнерейнском наречии, Винфрид понял, о чем идет разговор.
— Знаем, знаем, — шепчет Винфрид Понту в другое ухо, — они хотят его угробить…
Затем он берет из рук Понта трубку и небрежно называет себя.
Винфрид говорит с тем спокойствием и хладнокровием, которое он в достаточной мере проявил у сахарного завода при Суше и у кладбища Позиер при обороне от танков во время битвы на Сомме.
— Обращаю ваше внимание, — говорит он, — что его превосходительство в половине пятого будет иметь по этому делу беседу с господином генерал-квартирмейстером и что поспешные действия могут иметь весьма печальные последствия для кое-каких высоких особ.
Кандидат философских наук Лангерман, канцелярия которого находится совсем неподалеку, в буквальном смысле слова щелкает каблуками, но тем не менее победоносно отвечает:
— В приказе дан срок: двадцать четыре часа, господин обер-лейтенант. Господин обер-лейтенант может быть уверен в том, что до истечения срока не будут приняты слишком поспешные меры. Ответственность несет господин генерал-квартирмейстер, — прибавляет он, как игрок, долго державший у себя про запас козырный туз и наконец с торжеством выкладывающий его при большой взятке.
— Прекрасно, — говорит высокомерно, в нос, обер-лейтенант Винфрид и вешает трубку.
Гриша зябнет в своей камере. Если бы она хоть примыкала к караульной, полукруглому помещению, от которого тремя радиусами отходят ведущие к главному корпусу коридоры с камерами… Но в коридорах в последние двадцать ночей стоит холодный и спертый воздух, который продержится, вероятно, до самого лета.
— Плохо же я буду выглядеть будущим летом, — внезапно подумал Гриша, прекратив хождение от двери к окну и обратно. Будущим летом! Он видел людей, которые пролежали зиму и весну в земле и которых затем опять выкапывали — во время ли земляных работ или по другой военной надобности. Они еще не совсем развалились, но были не слишком казисты на вид. Зачем скрывать от себя? И он превратится в полуразложившийся гнилой труп. Ведь храбрости у него хватало на всякую всячину, почему же не смотреть правде в глаза? Отрастет длинная борода — на щеках и на подбородке, от глаз ничего не останется, язык во рту высохнет и будет болтаться, а может быть, сгниет и выпадет, волосы еще надолго сохранятся, живот под мундиром провалится — если только ему оставят мундир.
Вдруг в нем возмутился добропорядочный мещанин, и он решил требовать, чтобы его похоронили по крайней мере в рубашке и штанах. Нет, он знает теперь, как ему поступить. Последняя воля обязательно выполняется: он потребует, чтобы его похоронили в мундире и сапогах, одетым с головы до пят, в гробу, который он сам смастерил. Чтобы не швырнули его в яму, как обыкновенного павшего в бою солдата, голым или полуголым, по-свински.
В конце концов холод становится невыносимым. Он открывает дверь, выходит в коридор и окидывает взглядом большое знакомое помещение, приятно освещенное тремя электрическими лампочками: две из них висят высоко над дверьми, а третья низко спускается посредине комнаты, над столами, где пишут письма или читают.
От печи пышет теплом. Гриша доволен и что-то бормочет. Затем подвигает себе табурет неподалеку от входа, садится, прислонившись спиной к стене, и ждет, не прогонят ли его? Но никто об этом и не помышляет. Как бы по молчаливому уговору, все делают вид, что не замечают его.
Дежурный, после нескольких секунд колебания, решает последовать примеру других. Пусть ему даже нагорит, невелика беда! Ведь русский так долго считался как бы их сожителем по комендатуре. По какому же случаю — можно ведь прикинуться дураком и задать такой вопрос — вышвыривать его вдруг, как износившуюся портянку?
Тепло и свет приятны Грише. Только люди ему не по душе. Ему кажется, что надо еще многое обдумать. Без людей это было бы легче. Но затем он вспоминает, что ведь очень скоро он будет в одиночестве, что, может быть, тогда ему будет не хватать близости человека.
И он решает остаться и, по возможности, предаться размышлениям на людях. Табак у него есть, это главное; иначе пришлось бы одолжить или купить; а купить не хотелось бы, ибо он бережет каждую копейку для Марфы и девочки, а главное для своей будущей ремесленной мастерской, чтобы можно было начать дело, не влезая с самого начала в долги.
Во время войны он многому научился. Он умеет делать безделушки из металла: кольца, пресс-папье в форме меча, умеет обыкновенным ножом ловко резать по дереву, — например, ложки для салата из липового дерева, с ручками, украшенными выпуклыми рисунками роз или трав, вилки для рыбы с изображением длинных, чешуйчатых, красиво изогнутых рыб, трости с извивающимися вокруг них змеями.
Он наверняка не пропадет — за это время он изучил столько различных ремесел, и особенно — столярное дело! Для всех этих начинаний пригодятся деньги. В канцелярии хранятся его капиталы: шестьдесят три бумажных рубля, сбереженные из жалованья, и шестнадцать германских марок. Все это канцелярия обязана ему вернуть или переслать Марфе.
Он знает, что деньги пересылаются через Швецию. Там сидят разумные люди, непричастные к войне, и, чтобы сохранить хоть какую-нибудь человеческую связь на земле, они взяли на себя посредничество в таких маленьких делах между помешавшимися на войне людьми. Добраться бы домой, думает он, вздыхая.
Он собирался наконец успокоиться, мирно зажить с женой и ребенком. Но война захватила его в западню, точно в слепую сапу. Он казался себе пойманным волком, который, позарившись на приманку, попал в сырой с глинистым дном и крутыми стенами овраг, в конце которого возвышается скользкий вал.