Спор об унтере Грише
Шрифт:
На городских улицах люди чувствуют себя уютно, как дома, они с удовлетворением прислушиваются к забавам чертей в воздухе, к их турнирам. На этот раз снег падает и падает без конца. Он начался вчера и уже на добрых полметра покрыл землю.
Что будет с электрическими проводами, пронизанными током от усердно гудящего мотора и динамомашины? Если они выдержат — хорошо. Если они оборвутся, то в служебных помещениях, тюрьмах, бараках воцарится тьма — до тех пор, пока их не починят.
Когда ранним утром, на следующий день после отъезда фон Лихова, из комендатуры пришел приказ не выпускать сегодня из камеры заключенного Бьюшева,
— Так скоро?
В этот день мрак не хотел уступить свету. Когда команда высыпала во двор для переклички, снег белой периной покрывал землю. Солдат, словно школьников, тянуло поиграть в снежки, но фельдфебель позаботился всех наделить заданиями (надзор за многочисленными отрядами гражданского населения, очищавшего улицы от снега) и тут же, на ходу, не объясняя причин, проронил несколько слов. Гришу в это утро не трогали, он мог храпеть сколько душе угодно.
Он спал спокойно и безмятежно до самого полудня, ибо погода не прояснялась, а караульные и не думали будить его. Будучи, по сравнению с Лиховым, ничтожной пешкой, он, конечно, не знал о том, что произошло в царстве богов, и о том, что его покровитель уехал в отпуск, оставив, правда, вместо себя молодого заместителя и дав ему твердые полномочия по делу Гриши.
Когда в полдень Гриша наконец проснулся голодный и продрогший, но хорошо отоспавшись, ему все же было как-то не по себе. Чувство времени, всегда бодрствующее в человеке, подсказывало ему, что уже давно начался день. Его удивило, что никто не открыл его камеры, что его не звали ни на перекличку, ни к завтраку. Под койкой у него был тайный склад: папиросы, хлеб, хозяйственные мелочи, мелкие деньги.
«Следовало бы сегодня пожарче натопить, — думает он, — страшный холод».
Водку, которую ему дал трактирщик, он, к сожалению, отдал Бабке. Исполненный глубокой веры в своего генерала, Гриша перебирал в уме всевозможные обстоятельства служебного характера, которые могли бы вызвать нарушение обычного распорядка, и меньше всего думал о своей личной судьбе. Он подвинул скамью к окну: снаружи толстый слой снега украсил узкий выступ окна. Снег повсюду.
Гриша рад. Снег — это родина. Снег — это Вологда и маленькие санки, в которых Гриша несется по полю. Снег — это беспредельность. Это то, с чем можно играть, нечто чистое, аппетитное, мягкое, в чем можно валяться, нечто охлаждающее и согревающее в одно и то же время.
Снегопад над Мервинском. Гриша не столько удивлен, сколько восхищен. Дома, в Вологде, уже с третьей декады октября большие снежные метели кружили по давно замерзшим полям, даруя людям возможность пользоваться санями для более быстрого передвижения.
От этого снега, смеялся про себя Гриша, немцам не поздоровится. Он был голоден и закурил папиросу, с удовольствием затягиваясь. Но холод донимал его. Развернув шинель — в скатанном виде она служила ему подушкой, — Гриша натянул ее на себя. «Вот и пригодилась, — удовлетворенно подумал он. — Ну, теперь можно и выждать: что будет дальше?» И в самом деле, ждать пришлось недолго — не успел он докурить папиросу, как в дверь камеры постучал дневальный.
— Русский, — раздался голос, — ты куришь? Смотри, как бы не попасться. Я-то не вижу ничего, а если кто-нибудь подойдет, я скажу тебе.
Гриша был чрезвычайно удивлен.
— Открой же дверь, парень. Что случилось в Мервинске?
— А кто его знает!
— Снег выпал, — говорит Гриша.
— Да, и снег выпал.
— Разве сегодня нет службы? Праздник, что ли, сегодня?
— Да, и праздник
— Как тихо, — говорит Гриша. — Хорошо бы позавтракать.
— Ясное дело, тихо, раз вся команда на работе. Конечно, получить кофе можно, но лучше бы дождаться обеда, осталось менее часа, дружище. Уже почти половина двенадцатого.
— Команда на работе? — удивился Гриша. — Почему же я спал так долго?
Тот, другой, за перегородкой, молчит. Он, наверно, обдумывает ответ, наконец тихо говорит:
— Так и быть, скажу тебе. Старик вчера уехал в отпуск!
— Какой старик? — наивно переспрашивает Гриша. — Бреттшнейдер?
— Да нет же! Он-то тут, и еще как дает себя чувствовать! Твой старик! Лихов. И сразу же последовало распоряжение не выпускать тебя из камеры. А камера твоя летняя, значит, тебе как бы усилили наказание. А ведь ты всего лишь подследственный и нового не натворил ничего. Вот и догадывайся сам, в чем тут дело!
Гриша силится претворить эти слова в привычный для него круг представлений. Затем коротко смеется.
— Что за мерзавцы! Они хотят выместить на мне злобу, пока генерал в отпуску! А потом скажут — ошибка! Или долг службы!
Дневальный, пользуясь тем, что заключенный не видит его, скорчил гримасу, выражавшую большое сомнение.
— Хорошо, что ты так легко все это принимаешь, — брюзжит он. — Теперь я открою твою камеру, ты уберешь ее, а тем временем туда найдет тепло. После обеда все свободны, печку хорошо натопят, и если дежурный не будет придираться, дверь останется открытой, и ты по крайней мере сможешь поболтать с товарищами, да и тепло будет, ясно!
— Спасибо, парень, — говорит Гриша.
И когда на обед прислали сушеную зелень с мясными консервами, Гриша с удовольствием съел полный котелок — да котелок был полнехонек!
И затем Гриша вышел из камеры, которую в самом деле забыли запереть, и перешел в общее помещение команды, где дежурные солдаты только закурили свои трубки. Дневальный ушел с котелками, чтобы помыть их мочалкой в теплой воде.
При входе Гриши одни бегло взглянули на него из-за карт, другие подняли головы, склоненные над начатым письмом или над книгой. И затем каждый вновь вернулся к своему приятному делу, правда, с чуть-чуть подчеркнутой непринужденностью. А Гриша зачерпнул кружкой горячую воду из большого жестяного котла, стоявшего на печке, и собрался, как он это делал всегда, выйти, чтобы выплеснуть остатки из котелка в общую помойную яму, — этими помоями команда выкармливала трех свиней. И так как в Мервинске жил сам Лихов, а значит, солдаты могли рассчитывать, что от этих свиней им достанутся не одни только кости и ребрышки, как это обычно бывает, — то все строго следили за тем, чтобы кухонные отбросы попадали в желудки этих славных животных.
Но у самой двери к Грише подошел ефрейтор Герман Захт и сказал:
— Ладно, русский, вылей помои в твое ведро.
— А свиньи? — улыбаясь, возразил Гриша.
— Миляга, — очень строго сказал ефрейтор, — мне на них наплевать, а тебя они уже и вовсе не касаются. Тебе не полагается выходить во двор. От двух до трех — прогулка во дворе, как для всех, теперь отправляйся на койку.
По этим словам и по той, казалось, беспричинной мертвой тишине, которая воцарилась в комнате во время этого краткого наставления, Гриша понял все. Он был почти спокоен, лишь слегка побелела кожа около рта и глаз; он смотрел на человека, который почти был его другом.