Спор об унтере Грише
Шрифт:
Дали бы только австрийцы свое согласие на то, чтобы немецкий генерал обосновался в новой столице Украины — Киеве или же Одессе — в качестве советника с решающим голосом! Тогда во многом можно будет пойти им навстречу. Какой-то гетман Скоропадский околачивается там. Его, как куклу, можно прикрепить к коньку новой строящейся крыши, подобно тому как прежде лошадиными головами украшали верхушки сараев. «О Фаллада, ты, которая висела здесь!» — вспомнилось ему вдруг место из сказок Гримма. В течение десятков лет он не вспоминал о них.
И вдруг он стал весь внимание, сосредоточенность; все посторонние мысли отступили, только текст доклада и игра
Ровно в половине пятого в дверях комнаты Шиффенцана тихо зазвенели шпоры его превосходительства фон Лихова. Без пяти минут пять фон Лихов покинул комнату. Их достопамятная в своем роде беседа прошла просто, в надлежащем тоне.
Свою запорошенную снегом шинель Лихов вынужден был оставить в передней. Старик сидел с фуражкой на коленях, с перчаткой на левой руке, правую перчатку он из вежливости снял, чтобы поздороваться с врагом. Но чего-то ему не хватало в эту минуту — длинного прямого палаша, который прежде так удобно помещался между колен, на рукоятке которого так уверенно колыхалась фуражка и с помощью которого — если он почти сорок лет болтался у тебя на боку — можно выразить столько душевных движений.
«Шиффенцан в своей удобной тужурке, — он большей частью носил ее расстегнутой, чтобы легче было засовывать руки в карманы брюк, — чувствует себя куда непринужденнее!» — думает Лихов и начинает:
— В достаточной ли мере господин генерал-квартирмейстер осведомлен о деле Бьюшева? Известно ли генералу, что произошло недопустимое вторжение в судебные прерогативы дивизии и что образцовое и тщательно продуманное судебное постановление просто стало предметом издевки! — В тоне Лихова уже прорываются резкие ноты.
Но Шиффенцан со скромной мягкой улыбкой человека более молодого, снисходительного к колкостям собеседника, заверяет:
— В последние дни я — еще раз лично просматривал дело. Мне непонятно только одно: что может его превосходительство возразить против решения, предложенного после тщательной подготовки военным судьей и мною одобренного?
Обоих противников разделяет письменный стол; на нем: чернильница литой стали, сделанная из полевой гранаты, пепельница из расплющенной медной гильзы, пресс-папье из медных колец от снарядов и несколько больших со страшными зубьями осколков гранат, — все это коллекционируется повсюду на фронте. Направо — телефон с двурогой вилкой для трубки, налево — дела, касающиеся Украины, а в вазе из черного папье-маше с золотой звездочкой ручка, чернильные карандаши, большие цветные карандаши — красные, зеленые, синие со знаменитыми тупыми концами, ими Шиффенцан делает свои пометки на полях.
Фон Лихову кажется, что стол становится все шире и шире. Они сидят друг против друга, словно на разных краях какой-то части света, — плоской степи, заселенной пигмеями, крохотными пылинками, именуемыми людьми.
А он и Шиффенцан, раздувшийся в великана, враждебно смотрят друг на друга с разных концов света. Лихов начинает понимать, что ему не следовало являться сюда. Этот толстяк с отвислыми щеками моложе и сильнее его. Может быть, он чувствует себя так только сегодня, потому что ему нездоровится, а может быть, как раз потому, что он знает: право на его стороне. Кто признает право, тот считается с границами, мелькает у него в голове; но он уже устал, еще не начав по-настоящему борьбу с Шиффенцаном. Кто почитает право, для того священны и грядки в саду соседа. Кто не блюдет права, тот может на три головы быть
Затем он мысленно ругает себя за эту «развинченность» и, постукивая папиросой по портсигару, почти небрежно спрашивает, как, собственно, представляет себе это дело господин генерал-майор? Предполагает ли он в принципе отменить юрисдикцию самостоятельных войсковых соединений и, быть может, ввести новый военный кодекс, по которому хоть и полагается опираться на законы, но вместе с тем возможно по произволу выше или рядом стоящих инстанций бросать в корзину для бумаги уже найденное правовое решение?
Никто не в состоянии отнестись с большим уважением, — бурчит Шиффенцан в ответ, — к юрисдикции столь опытного, поставленного его величеством командира, чем он, Шиффенцан. Но политика — удел далеко не каждого. По-видимому, судьи дивизионного суда упустили из виду эту важную сторону дела, за которой он обязан следить, — на то он сюда и посажен.
Спокойствие, думает Лихов. Уже своим ответом Шиффенцан затронул самую чувствительную струну, попал в самый центр. Но Лихову не хочется без особой надобности пускаться в принципиальные споры. Он говорит спокойно:
— Как же, дорогой Шиффенцан, моему военному судье — а он ведь человек толковый, не правда ли? — впредь определять, какой инстанции являются подсудными такого рода дела? Раз вы попросту навязываете нам вашу премудрость, то вам, следовательно, никогда нельзя более и дела дать в руки?
Шиффенцан начинает сердиться. Ребенком, что ли, считает его этот старый осел?
Если кто-либо и ждет объяснений, — возражает он, пока еще придерживаясь делового тона, — то это как раз он, Шиффенцан… Он ясно и недвусмысленно выразил свою волю, требуя прекращения такого положения, когда человек, приговоренный к смерти, — бунтарь и паршивый большевик — все еще продолжает жить. И вместо того чтобы просто подчиниться его решению, к нему суются со спорами об юрисдикции, крючкотворством, междуведомственной манией величия!
Он, Шиффенцан, несет ответственность за то, чтобы победа осталась за немецким оружием, поскольку речь идет о восточном фронте. На его обязанности лежит поддержание дисциплины в войсках. На фоне этих больших задач пустые пререкания о праве и несправедливости яйца выеденного не стоят. Ему ли, Шиффенцану, подрывать авторитет господ генералов. (Звучит совсем по-фридриховски! — саркастически думает Лихов.) Но меньше всего он ждал, что ему придется спорить с его превосходительством фон Лиховым по поводу такой ничтожной штуки, как подсудность какого-то дела.
Лихов слегка поклонился.
Он очень благодарен за лестное о нем мнение. Однако на самом деле тут речь идет вовсе не об одной подсудности. Дело в праве! Дело в том, чтобы суд в Пруссии всегда и для всех оставался справедливым, как сказано в библии: «Одинаковые весы, одинаковые меры, одинаковые гири должны быть у тебя как для себя, так и для чужого, стоящего у твоих врат». Фон Лихов цитировал наугад, и у него дрожали колени.
В знак согласия Шиффенцан вежливо поднял руку.
— Конечно, одинаковое право для всех! Но именно поэтому исключения недопустимы. Так как ежедневно в среднем около тысячи человек приносятся в жертву во имя победы Германии, то какой-то русский дезертир, позорно сбежавший со своего поста из лагеря для военнопленных, должен быть в числе жертв.