Спортивный журналист
Шрифт:
– Рассержусь, если ты через две секунды не усядешься рядом со мой, – отвечаю я.
– Так я и знала. – Она торопливо поднимает стекло, хватает сумку и мигом перескакивает из «дарта» в мою жизнь. – Я сказала себе: слушай, если выйдешь наружу, он точно приедет, наверняка.
Все мои страхи улетучиваются бесследно, вот только на крыше так и покачивает головами парочка строителей. Я был бы не прочь помигать им фарами, сдавая машину назад, и пожелать хотя бы половину тех радостей, какие ожидаю для себя. Но, боюсь, они неправильно меня поймут. Впрочем, разворачиваясь, я улыбаюсь им, и мы выезжаем из «Фазаньего луга», направляясь к 33-му шоссе и платной магистрали. Викки приникает ко мне, стискивает мою руку и счастливо вздыхает.
– Почему ты решила, что я не появлюсь? – спрашиваю я, когда мы проезжаем через намоченный дождем Хайтстаун, и радуюсь
– Да обычные мои глупости. Наверное, решила, что все у меня слишком уж хорошо.
На Викки черные слаксы, облегающие ее не слишком плотно, белая, с оборками, блузка, синий жакет из синтетического микроволокна (наследие Далласа) и туфельки на светлых пластиковых каблуках. Это ее выездной наряд, добавлением к коему служат нейлоновая сумка для уик-эндов «Le Sac» и черный ридикюль, в котором она среди прочего держит «диафрагму». Викки – современная женщина, готовая к любому повороту событий, и я уже обнаружил, что мне, оказывается, интересны малейшие подробности ее жизни. Она смотрит в окно, на проскальзывающие мимо федералистские здания Хайтстауна.
– Плюс. Ночью меня выгнал из своей палаты больной, я только два слова ему и успела сказать, спросила, как он себя чувствует и прочее, я и дежурить-то не должна была, просто одна наша девушка заболела. Он цветной. Когда его клали в больницу, у него уже был рак печени в последней стадии, уремия началась, хотя, если случай не настолько запущен, больные обычно принимаются вспоминать свое прошлое, стараясь отвлечься от теперешних проблем. (Узнав, где она была этой ночью, я неприметно вздыхаю от облегчения. Я ведь звонил ей и не застал, и худшие мои опасения разгулялись как только могли.) Но свыкнуться с такими смертями невозможно, я потому и перешла из онкологии в неотложку. Считается, что мы привыкаем и так далее, а я не смогла. Я лучше буду возиться с каким-нибудь разбитым, изодранным, истекающим кровью мужиком, чем с тем, у кого внутри верная смерть сидит. Думаю, из-за этого мне и стало не по себе. К тому же я знала, что ты утром на кладбище пойдешь.
– Там все прошло нормально, – говорю я. Ну, в основном так оно и было.
Викки достает из ридикюльчика сигарету – «Мерит Лайт», – закуривает. Вообще говоря, она почти не курит, разве что любит подымить, когда разнервничается. Я кладу ладонь на ее мягкое бедро, притягиваю Викки поближе, нога к ноге. Она приспускает стекло, выдувает дым в щель.
– Кстати, когда у тебя день рождения?
– На следующей неделе.
– Ну да, я примерно такого ответа и ждала. Нет, а правда, когда?
– Это и есть правда. И стукнет мне тридцать девять.
Я кошусь на нее, чтобы понять, не настроило ли ее это сообщение против меня. За восемь недель нашего знакомства мы о моем возрасте ни разу не говорили. Она, наверное, думала, что я намного моложе.
– Не может быть. Врешь.
– Увы, не вру, – отвечаю я и пытаюсь улыбнуться.
– Ладно, может, я тебе подарок сделаю – запишу все мои любимые песни на стерео-восемь. Как тебе это?
Вот и вся ее реакция на новость о моем возрасте. Есть женщины, которых возраст мужчины заботит, а есть такие, кого не заботит. Экс не заботил, и я всегда считал это признаком здравомыслия. Хотя что касается Викки, причина ее равнодушия к моим годам, возможно, в том, что первый ее брак сложился плохо и потому ей хочется связать свою жизнь с кем-то, кто, по крайней мере, добр, – еще один приятный для меня сюрприз, и число их все возрастает. Может быть, мы поженимся в Детройте, вернемся, поселимся в «Фазаньем ручье» и заживем счастливо, как все остальные братья наши американцы. Что в этом будет плохого?
– Я бы обрадовался, – отвечаю.
– Ты не сердишься, что я выставляюсь из машины, точно девка какая-нибудь?
– Ты слишком красива, чтобы я на это сердился.
– Те кретины так обо мне и подумали.
Мы выезжаем на платную магистраль, оплачиваем и мчим на север по плоским, невыразительным, промоченным дождем джерсийским равнинам – ландшафту, куда замечательно встраиваются незатейливые гольфовые поля, автомастерские и барахолки.
Мне нравятся племенные ритуалы, к каким прибегает Викки, готовясь к свиданию, – даже если знает, что я останусь потом ночевать, – потому она сейчас и беспокоится, не рассердился ли я, застав ее сидящей в машине перед домом. Как и положено, я прихожу с подарком – обычай, которого я одно время придерживался
Впрочем, какова бы ни была причина, я всегда радуюсь приглашению провести ночь, а то и всего лишь час в чистенькой и опрятной, как кабинет медицинской сестры, квартирке Викки, оплаченной ее отцом и обставленной ими обоими после однодневной умопомрачительной поездки в Парамус, к его «Миле мебельных чудес».
Викки сама выбрала все: пастельных тонов плотные шторы; круглое зеркало в раме, изображающей солнце с лучами; яркие коврики с абстрактным рисунком; двухместный диванчик с допотопным узором; кленового дерева гарнитур для гостиной, включающий маленький обеденный стол; покрытый черной китайской эмалью кофейный столик; коричневые бытовые приборы и чудовищных размеров телевизор «Сони». Все, что осталось сделать Уэйду Арсено, это выписать чек на обалденную сумму и тем возвратить его девочку на верный жизненный путь после всего дурного, что пережила она с мужем Эвереттом.
Входя в квартирку Викки, я неизменно вижу: она осталась точь-в-точь такой же, какой была в прошлый раз, все в ней словно приколочено к своим местам и чисто, как свежая газета. Новый номер журнала «Медсестра», фильмотека мыльных опер, «ТВ-гид» на столике с рельефной столешницей. Поблескивающий в стойке саксофон, к которому Викки не прикасалось со времен школьного оркестра. Безупречно чистая гостевая уборная. Вымытые и убранные тарелки. Все надежно, все исправно, как в гостиничном номере для новобрачных.
Мой же дом нацелен совсем на другое – при всей его комфортабельной избыточности, переполненной журнальными стеллажами, выцветшими тюлевыми кружевами, скрипучими порожками и общим оттенком эклектичности, свойственной зрелому возрасту, артефактам прежней жизни и прежних целей (в значительной степени не достигнутых), которые тем не менее дают материальные свидетельства подлинного качества жизни, пусть и не более красноречивые, чем покойное кожаное кресло или кухонный комбайн, что бы вам о них ни говорили. На самом деле я обратился в человека, у которого ни забот ни хлопот. И меня привлекает идея начать новую жизнь в новой брачной среде, первым делом расцветив ее красочными, новехонькими предметами обстановки, еще не успевшими обзавестись отпечатками чьей-либо личности. Я, может быть, и проделал бы это, если бы не Пол и Кларисса и если б не мысли о том, что я не столько начну новую жизнь, сколько сделаю новую ставку на старую. И если бы не считал по-прежнему деньги, вложенные в наш дом, потраченными разумно. Все это приводит меня к мысли, что я поступил правильно, и потому большую часть ночей я погружаюсь в сон (где бы я ни был – в Сент-Луисе, Атланте, Милуоки и даже в «Фазаньем лугу») уверенным, что мне довелось, что называется, и рыбку съесть, и на елку влезть, к чему все мы, собственно говоря, и стремимся.
Викки гасит сигарету и принимается теребить свои локоны, глядя в зеркальце на солнцезащитном козырьке.
– Тебе не кажется странным, что мы едем куда-то вместе? – спрашивает она и морщит, прижав пальцем, нос, а после прижимает и мой, словно ожидает услышать ответ, которому не поверит.
– Так уж заведено у взрослых людей – ездить куда-нибудь вместе, останавливаться в отелях, приятно проводить время.
– Правда?
– Правда.
– Ну да. Наверное. – Викки вытягивает из-под манжеты заколку, сует ее в рот. – Просто со мной такого никогда не случалось. Мы с Эвереттом иногда ездили в Галвестон. А еще я была в Мексике, но недолго – пересекла границу, покрутилась там немного и назад.