Спортивный журналист
Шрифт:
Ронда – высокая, кожа да кости, пепельная блондинка сорока без какой-то малости лет со старомодной фигурой девушки из кордебалета, но с лицом, как у скаковой лошади, и громким, не очень приятным голосом. (Даже если выключить свет, никакой иллюзии создать не удастся.) Когда я развелся, все какое-то время казалось мне исполненным глубочайшей иронии. Заботы и тревоги других людей представлялись забавными, я посмеивался над ними в моем ночном уединении, и мне становилось немного легче.
Ронда помогла мне справиться с этим, продолжая приглашать меня на обеды и оставляя на моем столе записки, уверявшие, что «всякая утрата относительна, Джек», или «никто еще не умирал от разбитого сердца», или «лишь молодые умирают безгрешными». И как-то вечером я согласился пообедать с ней – в «У Мэллори» на Западной Семидесятой, – и кончилось тем, что мы оказались в ее квартире, сидели лицом друг к дружке в креслах, спроектированных выпускником «Баухауза», и я печально
Я не стал говорить Ронде о том, что и доныне осталось правдой: когда я один, мне не по силам находиться в Нью-Йорке после наступления темноты. Я просто не в состоянии выносить ночной, искрящийся Готэм. [8] Огни баров деморализуют меня, яркие посверки такси, со свистом несущихся по Пятой авеню или вылетающих из туннеля Парк-авеню, подавляют, нагоняют панику и ощущение угрозы. Я чувствую себя брошенным на произвол судьбы, когда расфуфыренные редакторы и их подчиненные покидают свои манхэттенские офисы и устремляются на свидания, идиотские софтбольные матчи, халявные коктейли. Я не выношу осложнений, меня тянет к чему-то чисто показному, простецкому – к уютной, псевдоколониальной площади шаблонного Хаддама; к облакам нью-джерсийского табачного дыма, которые вырываются в сумерках из окон высокого офисного здания вроде моего; к мучительности ночного возвращения на поезде в мой далекий дом. То, что в ту ночь мне пришлось терпеть Ронду, которая на протяжении трех кварталов «выгуливала» меня, провожая до поперечной улицы, где легко ловилось такси, было уже достаточно плохо, но еще хуже стало потом, когда я ехал в лязгавшем, подскакивавшем такси к вокзалу и метался на заледеневших ногах вверх и вниз по эскалаторам, уносившим меня от Седьмой, а весь город тянулся ко мне и стискивал меня, точно бледная рука мертвого водителя лимузина.
8
Одно из прозвищ Нью-Йорка, порожденное историями о Бэтмене, что разворачиваются в Готэм-Сити.
– Что ты сидишь там отшельником, Баскомб? – громче обычного спрашивает сегодня утром по телефону Ронда. Сторонница равноправия, она обращается к людям только по фамилии, как будто мы все в армии служим. Я никогда не пожелал бы женщину, которая называет меня Баскомбом.
– Очень многие люди живут там, где им самое место, Ронда. Я один из них.
– Ты же талантливый человек, ей-богу. – Она пристукивает карандашной резинкой по чему-то твердому, лежащему или стоящему рядом с телефоном. – Я ведь читала твои рассказы. Они очень, очень хороши.
– Спасибо.
– Ты никогда не думал написать еще одну книгу?
– Нет.
– А стоило бы. Тебе надо перебраться сюда. По крайней мере, пожить здесь какое-то время. Сам бы все понял.
– Что именно?
– Что здесь не так уж и плохо.
– Я предпочитаю чудесное не такому уж и плохому, Ронда. А тут его более чем достаточно.
– В Нью-Джерси.
– Мне здесь нравится.
– Нью-Джерси – это задняя стенка старого радиоприемника, Фрэнк. А тебе нужен запах роз.
– Они растут у меня во дворе. Я позвоню тебе, когда вернусь, Ронда.
– Отлично, – громко отвечает Ронда и выдыхает в трубку клуб дыма. – Не хочешь сделать ставку, пока еще есть время?
В редакции у нас существует бейсбольный тотализатор, которым заправляет Ронда, в этом году я уже спустил с его помощью кое-какие деньги. Хороший способ скоротать сезон.
– Нет. Я буду пассивным наблюдателем.
– Ладно. Постарайся выведать у кого-нибудь из НФЛ, что там думают о драфте этого года. Хорошо? В воскресенье вечером у нас «Футбольный прогноз». Любые сведения пригодятся.
– Спасибо, Ронда. Сделаю, что смогу.
– Фрэнк? Скажи, что ты ищешь?
– Ничего, – отвечаю я. И кладу трубку, прежде чем она успевает придумать новый вопрос.
С остальными звонками я управляюсь быстро, первым делом связавшись с денверским модельером спортивной обуви, чтобы получить от него информацию для посвященной травмам стопы обзорной врезки «Спортивный размер», которую я веду вместе с другими сотрудниками редакции.
Затем я звоню в Фейетвилл, Западная Виргиния, монахине-кармелитке, пожелавшей стать участницей Бостонского марафона. В детстве она переболела полиомиелитом, а теперь приобретает все большую известность борьбой за право участвовать в соревнованиях, и я рад замолвить за нее словечко в нашей колонке «Целеустремленные».
За разговором с ней следует контрольный звонок в информационный отдел Детройтского футбольного клуба – мне нужно выяснить, могут ли его сотрудники сказать что-либо от имени своей организации о Хербе Уолджере, бывшем форварде, но я никого там не застаю.
И наконец, звоню в Уоллед-Лейк, самому Хербу Уолджеру, – сообщить ему, что я выезжаю. Исследовательский отдел журнала уже собрал о нем массу сведений, я располагаю толстой пачкой газетных вырезок и фотографий, а также расшифровкой бесед с его живущими в Бивер-Фолсе родителями, его тренером в колледже Аллегейни, его хирургом и девушкой, управлявшей катером, к которому были прицеплены водные лыжи Херба, когда он покалечился, – это несчастье, как я узнал, изменило всю ее жизнь. По телефону Херб производит впечатление человека дружелюбного и вдумчивого, глотающего, как положено уроженцу Бивер-Фолса, гласные. У меня также есть фотографии Херба, сделанные «до и после», в его футбольные дни и сейчас, – смотришь на них, и кажется, что снимали двух разных людей. Тогда Херб походил на улыбчивый автотягач с прицепом, нацепивший пластмассовый шлем. Теперь он носит очки в черной роговой оправе, похудел, лишился половины волос и смахивает на переутомившегося страхового агента. Форварды нередко уходят в себя в большей, чем другие спортсмены, мере, особенно когда перестают играть, и Херб говорит мне, что решил поступить следующей осенью на юридический факультет и его жена Клэрис целиком и полностью «за». Говорит, почему бы человеку не получить все образование, какое только можно, учиться же никогда не поздно, я от всей души соглашаюсь с ним, отметив, впрочем, в голосе Херба нервную церемонность, причин которой не понимаю, – похоже, его что-то беспокоит, но он пока не хочет поднимать по этому поводу шум. Очень может быть, что Херб прослышал о каких-то неладах в команде. Но скорее всего его мучает то же, что и каждого, кто прикован к инвалидной коляске: после того как они поработают утром с гантелями, съедят плотный завтрак, посетят уборную, почитают газету, искупаются, на что еще остается им тратить день, кроме выпусков новостей, молчания и самокопания? Только развитое чувство добропорядочности и способно сделать такую жизнь сносной, без него у человека возникает искушение вышибить себе мозги.
– Слушай, мне правда будет приятно встретиться с тобой, Фрэнк.
Мы никогда не видели друг друга, да и по телефону разговаривали всего раз, однако мне кажется, что я уже хорошо его знаю.
– И мне с тобой, Херб.
– Ты же пока многого не знаешь, – говорит Херб. – Телевидение штука хорошая. Но его маловато.
– Ничего, мы с тобой сядем, Херб, и все обговорим.
– Ведь у нас будет на это время, верно? Точно будет.
– Я тоже так думаю. До завтра.
– Береги себя, Фрэнк. Счастливого пути и все такое.
– Спасибо, Херб.
– Мысли метрически, Фрэнк. Ха!
Херб положил трубку.
С тем, что осталось рассказать о моем прошлом, можно управиться в мгновение ока. В Мичигане я учился на гуманитарном факультете Колледжа литературы, науки и искусства (одновременно проходя вневойсковую подготовку офицеров резерва). Записался на все положенные курсы, включая латынь, проводил по паре часов в тамошней «Дейли», сочиняя короткие, напыщенные, сентиментальные рецензии на фильмы, а остальное время сидел, положив ноги на стол, в доме братства «Сигма Хи» и там в один свежий осенний день 1965-го познакомился с Экс, которую привел на празднование начала учебного года мой «брат» Ладди Нозар из Бентон-Харбора и которая показалась мне нескладной и чрезмерно серьезной – девушкой, с какой я встречаться и не подумал бы. Она выглядела очень спортивной, со слишком пышной, на мой вкус, грудью, а еще ей была свойственна манера стоять, скрестив руки, выставив одну ногу вперед и слегка отвернувшись, из чего ты делал вывод, что она, похоже, прикидывает, так ли уж ты ей интересен. В общем, она походила на девушку богатую, а я не любил богатых девушек из Мичигана, мне о них и думать-то не хотелось. Поэтому я ее больше и не видел – вплоть до той унылой автограф-сессии в Нью-Йорке, в 1969-м, вслед за которой мы поженились.