Спроси свою совесть
Шрифт:
— Простите, то, о чём я буду говорить, на первый взгляд не имеет никакого отношения к совершённому Курочкиным преступлению, но это только на первый взгляд. Евгения Курочкина я знаю год…
Год? Только? Да, почти год. Только тогда ноябрь был не по-осеннему теплым, даже на демонстрацию ходили без пальто. Всего только год! Но как он памятен Женьке Курочкину…
Женька Курочкин лежал на диване, закинув ногу на ногу,
Скучно, до чего же скучно! Валяться на диване и читать надоело, а сходить не к кому: все его друзья уже неделю с лишним в колхозе, на картошке, а он…
Пронесутся они Мимо древних распятий, Мимо старых церквей И больших городов…А всё мать! «В колхоз? Тебе? Нечего там делать! Твоё будущее не в колхозе. Найдутся дураки гнуть спину, копать картошку». Ну и достала справку о неврозе сердца, благо врач знакомая: у одной портнихи платья шьют. Женька зло рванул струны:
Дождик, холод и снег, Непогода и слякоть, Вид угрюмых людей, Вид печальной земли. Сердце стонет сильней, Мне так хочется плакать! Перестаньте ж рыдать Надо мной, журавли…— Вижу рыцаря печального образа с гитарой, но без шпаги. Можно войти, что ли?
На пороге, широко расставив ноги и улыбаясь, стоял его одноклассник Иван Сергеев. Гитара, жалобно звякнув, отлетела в сторону.
— Ваня, дружище, здорово! Приехали? Да проходи же! Все приехали или ты один?
— Нет, не все, только нас сняли, выпускников. Ух, брат, там и картошки!.. Мы так работнули, дай боже, на четырех бестарках не успевали отвозить!
— Когда приехали?
— Ночью сегодня. Я как встал, так первым делом к тебе. Дай, думаю, болящего проведаю. Ну, как ты тут? Как сердце?
— A-а, сердце! — Женька махнул рукой, но потом спохватился. — Сначала покалывало немного, потом прошло. Да ты садись, закуривай вот, — Женька пододвинул пачку «Казбека». — Мать расщедрилась вчера, аванс предку дали, ну и сунула мне пятерку.
— В открытую куришь? Силён, бродяга! — Сергеев усмехнулся, взял в руки пепельницу — голову Мефистофеля, повертел ее, рассматривая со всех сторон, и опять поставил на место.
— Как семнадцать исполнилось, так предок сам портсигар подарил. Да ты закуривай, не стесняйся, дома никого нет, мать с Верой на базар ушли, раньше чем через час не вернутся.
— Спасибо, я уж свои, «смерть мухам». А с твоими только кашель да неврозы разные получать.
Оба закурили и несколько минут молча смотрели, как дым голубыми пластами расходится по комнате.
— Ну, расскажи хоть, как вы там работали, как жили?
— Как работали? Эх, зря ты, Женька, с нами не поехал. Мы бы тебя сразу вылечили. Сам бы о всякой болезни забыл! Ну, приехали мы, отвели для нашего класса красный уголок, остальные в местной школе разместились. Иринка сразу командовать: «Мальчики, берите вёдра и за водой! Мальчики, берите ножи и скоблите пол! Мальчики, за дровами, пора ужин готовить!» В общем, развила такую бурную деятельность, словно её председателем колхоза выбрали. Ну, вымыли комнату, выскоблили, девчонки из двух простыней ширму сделали, где-то зеркало сумели стащить, занавесочки на окнах, словом, домашний уют развели, как будто им век там жить. Да ещё над нами подсмеиваются: сразу, дескать, видно старых холостяков. Ну, а потом Серёжка Вьюн где-то нашел портрет Карла Маркса, повесил на стенку и говорит девчонкам: «Чем на свои глупые мордочки любоваться, лучше на умного человека посмотреть». А Иринка за словом в карман не полезет, сразу его и отбрила: «Правильно, поэтому вам зеркало совсем ни к чему». Ну, Серёжка и умылся.
Оба немного посмеялись, потом Сергеев продолжал:
— Выделили нам лошадь за соломой съездить, а запрягать никто не умеет. Смех один! Тюлень взял лошадь под уздцы, она головой тряхнула, он как отпрыгнет! Укусить, говорит, хотела, а у неё от старости все зубы, наверно, уже выпали. Хомут, оказывается, нужно верхом вниз перевернуть, а мы его прямо тискали. Вот конюх ругался! Десять лет, говорит, в школах штаны протираете, а лошадь запрячь не умеете. С горем пополам воз соломы привезли, на полу расстелили, простынями покрыли — прямо царское ложе получилось! А после ужина пошли на поляну в футбол играть, девчонки против мальчишек. Нас шестеро, а их десять. Пищат, визжат! Двое за руки схватят, а третья мяч отнимает. В воротах у них Нина стояла… Стой!
Иван даже со стула соскочил:
— Ты же самого главного не знаешь! У нас в классе новенькая! Понимаешь, собрались мы в школе перед отъездом, стоим, болтаем, вдруг подходит к нам Верблюд, завуч, а рядом с ним девушка, беленькая, тоненькая, стройная, а волосы… вот, понимаешь, встречал, в стихах поэты пишут: «пепельные косы», «пепельные волосы» — это, наверно, про неё…
— Постой, постой, — перебил его Курочкин, — что-то ты, старик, уж больно расписываешь, даже поэтов приплёл. Уж не влюбился ли?
— Ну, ты… — Сергеев покраснел и встал. — Думай, что говоришь. Я тебе как другу, а ты…
— Ладно, ладно, сядь, — потянул его за рукав Курочкин. — Ишь, какой горячий, пошутить нельзя.
— Шути, да знай меру, — буркнул, успокаиваясь, Сергеев.
— Чудак ты, старик. Ну, а если и влюбился, так что тут такого? Не буду, не буду, — заторопился Женька, видя, что Сергеев снова багровеет. — Совсем забыл, что для тебя, как для воспитанницы пансиона благородных девиц, разговоры о любви — табу. Так, говоришь, красивая?
— Я этого не говорил, — остывая, проворчал Иван.
— Как не говорил? Расписывал, расписывал — и вдруг не говорил?
— Понимаешь, она не то чтобы красивая, а какая-то… Ну, необыкновенная, что ли. В общем, завтра сам увидишь!
— Завтра?
— Ну да. Завтра снова у нас начинаются занятия. Для этого и из колхоза вернули.
В это время за стенкой, в соседней комнате, раздался высший, взвинченный голос Женькиной матери — Эльвиры Петровны.
Женька недовольно поморщился: