Спроси у Ясеня
Шрифт:
Наша связь была мимолетной. Но она была. Такой уж я человек. Можешь как угодно меня называть. Осокорь, например, славившийся своей простотой, так однажды высказался:
— Танька, да ты же просто блядь. Блядью родилась — блядью и умрешь. Но ты очень хорошая, красивая, умная, добрая блядь.
— Спасибо, Петя, — сказала я ему тогда.
Правда, я не обиделась. Наоборот — мне было приятно. Меня все любят и честно говорят об этом. И я многих люблю, на самом деле люблю. Просто некоторых я люблю особенно. Но одного, только одного, любила по-настоящему. Он это понимал. А с кем я сплю — это дело десятое. Ну не могу я долго без этого, не могу, братцы-кролики! Все из рук к черту валится, психую, злюсь,
Сергей так и не узнал о том, что произошло между мной и Женькой, во всяком случае, мне казалось, что не узнал. А вообще-то Ясень считал и говорил об этом не раз, что Причастный к Причастному ревновать не может, потому что причастность — это исключительная ценность, она и была для него тем, что он ставил выше любви, выше жизни, выше всего. Женька Жуков, нареченный здесь, в Москве, Кедром (кличку, конечно, как всегда, выдал Вайсберг), очень быстро стал всеобщим любимцем, а жена его Люба Гуревич спустя какое-то время стала Пальмой! («Вот она Пальма-то настоящая, из Хайфы, а в Верхней Пышме, деточка моя, пальмы не растут», — пояснил мне Леня). Так нас стало пятеро. И это было уже серьезно. Формировался потихонечку наш «теневой кабинет»: Ясень — премьер, Тополь — министр внутренних дел и безопасности, Кедр — министр информации, печати и науки, я — министр культуры и спорта, Пальма — министр здравоохранения (Любаня прекрасный врач-кардиолог и, кстати, кандидат в мастера спорта по теннису). Но это, разумеется, были шутки. Каждый из нас пока занимался всем. Мы создавали агентурную сеть, знакомились с зарождающимся в стране легальным бизнесом и коммерцией, чтобы получить собственные источники финансирования, устанавливали контакты на разных уровнях реальной власти, ездили по городам Союза, искали людей, мотались в загранку для обмена опытом с коллегами, нащупывали пути для внедрения в отечественную мафию, копались в архивах КГБ, учились у них методам работы, учились у всех, учились друг у друга, учились, учились, учились и снова искали людей.
Контролировали мы реальную ситуацию в стране? Мне казалось, что нет. Ясень считал, что в какой-то мере, а Тополь философски отвечал на этот вопрос, что, если б, не мы, все было бы еще хуже, гораздо хуже, и в Карабахе, и в Тбилиси, и… в Москве. Кто из нас какие функции выполнял, решалось по ходу дела. Права у всех были равные, решения принимались коллегиально. Некоторое преимущество имел только Ясень. Все-таки он являлся отцом-основателем, персональным избранником и ставленником Дедушки. А вообще никакой субординации не существовало. Для некоторого упорядочения и еще одного уровня конспирации мы присвоили себе номера, означавшие не более чем последовательность вступления в организацию: Ясень бьи Первый, я — Второй и так далее.
Надо заметить, только Четвертый, то бишь Кедр, занимался работой по специальности. Его психология была для нас в то время, быть может, важнее всего остального. Ведь интуитивный набор людей, разумеется, не годился при формировании среднего и нижнего звена организации. Здесь-то и потребовались психологические тесты. Плюс к тому под руководством Кедра целая группа молодых талантливых психологов работала над созданием различных программ для практического применения. Темы были, например, такие: установление контактов с людьми из высших эшелонов власти, вербовка рядовых агентов, адаптация прошедших войну и адаптация прошедших зону, психология толпы, воспитание детей в условиях обострения конфликта поколений…
Таким образом, юные психологи Кедра оказались частично втянутыми в наши проблемы на очень серьезном уровне, их уже трудно было назвать просто исполнителями. Так появились первые «полупричастные» (деепричастные,
А меж тем в конце того года я действительно забеременела.
Глава шестая
Вдень рождения и на Новый восемьдесят девятый год я уже не пила шампанского. Только соки. Курить, естественно, бросила, ну и «излишества всякие нехорошие» тоже пришлось временно забыть. Так что, по старым моим понятиям, никаких радостей в жизни не осталось. Однако на самом-то деле настроение было на редкость отличное. Впервые за последние семь лет я встречала праздники бодро и оптимистично. Как в детстве. Действительно как в детстве. Вместо простеньких взрослых радостей — ожидание, предвкушение счастья. Словно и впрямь вот тут, в уголке под елкой, ждет меня мой главный подарок в шелестящей искрящейся упаковке. И надо только встать, подойти, развернуть его — и… Я сразу стану мамой, на свете появится крошечный, смешной, похожий на меня и на Сережу человечек.
Мы вручили друг другу презенты и действительно положили их под украшенную елку, и елка была настоящая, пушистая, пахнущая лесом, морозом, мандаринами и давно прошедшими временами. Но в этом ностальгически горьковатом аромате уже отчетливо ощущался тонкий привкус надежды, мечты, наступающей весны, завтрашнего счастья. Мы оба прекрасно понимали это, но, боясь сглазить, Сергей не рискнул дарить мне что-нибудь для будущего ребенка, даже в написанных к празднику стихах он суеверно не упомянул о малышке ни единым словом.
Однако зря он так боялся сглазить. Никакого сглаза на свете не существует. Впрочем, точно также, как и пресловутой улыбки фортуны. Уже в конце января открылось кровотечение, и меня увезли в Кунцево на «Скорой». Я провалялась там три недели как дура. Даже читать не было никаких сил. Если не смотрела телевизор, просто лежала, уставясь в потолок. Хваленые эскулапы из Кремлевки со всем их арсеналом импортной химии и техники помочь не смогли. Сделали чистку. Не скажу, что это уж очень больно. Просто… Ну, в общем, веселенькая история.
Сергей встретил меня и сказал:
— Не расклеивайся. Все еще будет хорошо. Я говорил врачами. Ты обязательно родишь. С первого раза сегодня у многих не получается. Со второго легче, правда. Это стандартная ситуация…
Я слушала его и не слышала. Мне было абсолютно на все наплевать в тот момент. Жизнь стала вдруг бесцветной, бессмысленной, нелепой. Зачем рожать? Все равно убьют. Все равно. Из этих сегодняшних младенцев никто не умрет своей смертью. Никто. Разве что от болезни… Рожаем, убиваем, опять рожаем, опять убиваем — непоследовательно как-то. Глупо. Уж лучше только убивать. Вот такие кургузые, неуклюжие, мрачные мысли кружились в голове, сталкивались, разлетались. Гудели назойливо. Озлобляли.
А дома Сергей спросил прямо (разгадал он, что ли, мое угрюмое молчание?):
— Ты что, не хочешь больше рожать?
— Не хочу.
— Почему?
— Не хочу — и все!
— Извини, я не прав. Сейчас, конечно, не надо это обсуждать. Ну, не хочешь — не будем разговаривать.
— Как это не будем разговаривать?! — Я аж подпрыгнула. — Я уже намолчалась там, в этих белых стенах! Чуть с ума не сошла. Как раз я очень хочу с тобой поговорить. И именно о том, что случилось. О самом главном. Я не буду больше пытаться рожать. Я для этого не предназначена.