Спроси у зеркала
Шрифт:
— Что за пожар? — едва скрывая раздражение, спросил Валера.
Генка, не испрашивая у хозяина позволения, прошел в комнату и с ходу плюхнулся в кресло. Дидковскому не оставалось ничего иного, как, засунув злость и ненависть подальше с глаз людских, последовать за непрошенным и совсем нежеланным гостем.
— Пожар, Валерик, это ты точно заметил — пожар! — воскликнул перевозбужденный Горожанинов. — Дружбан, выручай! Больше не к кому с такой просьбой обратиться. Только ты поймешь, только ты не откажешь!
Дидковский чувствовал, что раздражение скрывает из последних сил, что еще чуть-чуть, еще мгновение, и истинные его чувства вырвутся на волю, и тогда…
— Короче, Склифосовский. Ты застал меня буквально на пороге. Что надо?
Спросил, и сам почувствовал, что уже, пожалуй, переступил за грань — так не разговаривают с друзьями, так общаются
— Валерик, войди в положение! Квартирка нужна хотя бы на пару часиков! Ты ж все равно уходишь! Так ты иди себе спокойненько по делам, а мы тут с Лориком посидим, 'поокаем'. А?
Дидковский от неожиданности аж забыл, как дышать. И почему-то нестерпимо захотелось врезать гостю по самое некуда. И за 'поокаем', и за 'Лорика'. Хотелось крикнуть этому гаду, что никакая она не Лорик, она Ларочка, она только Ларочка! И 'окать' с нею никому нельзя! 'Окать' с нею будет только сам Дидковский, да и то не ранее, чем присвоит ей собственную фамилию! А этот… Хам, быдло, сволочь!..
Невероятным, просто таки нечеловеческим усилием воли Дидковский заставил себя ответить хоть и прохладно, но, по крайней мере, не особо враждебно или хотя бы цензурно:
— Я тебя правильно понял? Ты решил из моей квартиры устроить блат-хату?
Генка поморщился:
— Ну зачем так грубо, Лерик? 'Блат-хата'! Просто… Ну, ты же сам все понимаешь. Мы вместе уже два месяца, а все еще не… Ну, в общем, так и болтаемся по улицам до сих пор, как мальчик с девочкой…
По Валеркиному желудку горячим озером разлилась радость. Значит, они все еще… Значит, мама, как всегда, была права — Ларочка не такая! И в то же время раздражение и даже ненависть уже едва умещались внутри, так и норовили фонтаном, диким безудержным фейерверком, безобразным гейзером вырваться наружу. 'Лорики', 'Лерики' — что за панибратство, что за фамильярность?! 'Поокать' ему, видите ли, захотелось! Да еще и с Ларочкой, да еще и в Валеркином доме! А не пошел бы ты!.. Сукин сын! И почему-то так захотелось сказать гадость, и не одному только Генке, но и подлой Ларочке. И пусть она пока, как высказался Горожанинов, только болтается с ним по улицам, но ведь позволяет ему не только называть себя этим дурацким именем, но и — о ужас! — думать о такой мерзости, как… И Дидковский не сдержался, спросил с плохо скрытым сарказмом:
— Да ну?! Прям вот так по улицам? Целых два месяца?! Нууу, брат. На тебя непохоже.
Горожанинов вздохнул:
— А что делать? Мои-то старики вечно дома толкутся — то один, то другой. Работают хоть и в одной клинике, зато в разные смены. Им так, видите ли, удобнее, они так меньше друг другу надоедают! А обо мне, естественно, никто не думает! И у ее стариков чехарда с расписанием. Папаша — музыкант, что с него возьмешь? Непонятно вообще, когда на работу ходит. Да и тетя Лиза тоже работает посменно, как мои. Только к ней еще и на дом клиенты приходят — вообще чистый дурдом.
Дидковский ликовал. Про себя, конечно, глубоко внутри. Ах, бедненький Геночка! Страдалец! Что ж твои старики, все из себя такие упакованные стоматологи, не озаботились половой жизнью единственного сыночка? Сняли бы квартирку, дабы великовозрастному дитяти было куда баб-с водить! А то и бабенку бы какую сняли, дабы деточке не приходилось самому об этом заботиться. То-то, Горожанкин, то-то! Вот и разрешился их извечный спор, чьи старики круче. Правду говорят: жизнь — она все по местам расставит! А то все пыжился с самого детства, все пытался доказать, что его стоматологи супер-пупер-крутые родители! То-то! Что ж ты, Геночка, до сих пор не только на маршрутках ездишь, но даже телефона мобильного не имеешь, только мечтаешь?! Хотя он, между прочим, уже давно не такая уж и роскошь! А еще из Америки приехал, называется!!!
Вслух, естественно, Дидковский все это говорить не собирался. Сказал только все с тем же сарказмом:
— Так а подъезд на что? Со Сливкой-то ты не особо страдал от отсутствия собственной жилплощади!
Горожанинов нисколько, кажется, не обиделся на столь едкое замечание. Ответил по-простецки, как старому проверенному другу:
— Ну, Валер, ты сказал! Это для Сливки подъезд самое то, что надо. А Лорик… Нет, ты что?! Лорик — это… Да нет, об этом даже речи идти не может. Это же Лорик! Нет, Валерка, тут ты в корне неправ. Лорик заслуживает наилучшего. С ней все должно быть красиво
Генка мечтательно улыбнулся и продолжил:
— Валер, а ты когда-нибудь замечал, какая она красивая? Хоть когда-нибудь, хоть раз думал, что она — девчонка? Иначе, как о друге, думал? Или ты такой же идиот, как и я? Такой же слепец?
Дидковский молчал. Ярость кипела в нем во всю мощь, но выхода найти не могла. Только было наметился выход наружу, как коварный Горожанинов напрочь законопатил его своим бесхитростным, казалось бы, вопросом. Он что же, и в самом деле ничего не понимает? Не видит? Не чувствует?! Ну и кто же тогда из них слепец?!! Ведь это Дидковский, а не Горожанинов, первый открыл всю Ларочкину красоту и неповторимость, Дидковский!!! И о том, что Ларочка девочка, а не младший брат, как выразился Генка, тоже помнил каждую секундочку своей жизни. Да для Валерки, откровенно говоря, кроме Ларочки Лутовининой и не существовало других девочек, ведь только ее, ее одну видел даже с закрытыми глазами, одну ее воспринимал женщиной. Ей было-то всего-навсего одиннадцать лет, а Дидковский уже тогда видел в ней Женщину, именно ту, единственную и неповторимую, ту, которая с большой буквы. И до сих пор не сомневается в своей правоте. А этот остолоп, красавчик и любимец публики, полагает, что Ларочка — это его открытие?! Ему, видите ли, мало того, что Валерик позволяет ему уже два месяца 'прогуливать' Ларочку по улицам, ему теперь захотелось большего! Хотеть-то он, видите ли, умеет, хотеть он уже научился, а вот предоставить Ларочке тот уровень, к которому она привыкла благодаря многолетним стараниям семьи Дидковских — этого он не умеет, это ему слабо, это ему 'Валерик, помоги!'!!!
— Я, Гена, может и не настолько красив, как ты, может, и совсем некрасив. Да только это еще недостаточное основание для того, чтобы считать меня идиотом и слепцом. Так что говори только за себя. А я в отличие от тебя с самого детства видел в Ларочке именно девчонку. И никогда не воспринимал ее ни хорошим парнем, ни младшим братом!
Дидковский уже плохо соображал, что говорит, что происходит. Сказал — и осекся. Да уж, здорово получится, если Генка догадается о его истинных чувствах к Ларочке! И чего это он, собственно, разоткровенничался перед этой сволочью?!
— Если уж на то пошло, — попытался выкрутиться он. — То она для меня всегда была младшей сестренкой, а не братом, как для тебя. Она же вот в этом самом доме, можно сказать, дневала и ночевала! Ну, насчет ночевок я, пожалуй, несколько утрирую, но тем не менее этот дом для нее не менее родной, чем родительский. А ты сейчас хочешь все опошлить, превратить ее второй родной дом в публичный. В рассадник зла, в Дом Мерзости и Похоти. Но между прочим, это мой дом! И он должен оставаться домом как для меня, так и для Ларочки. Я не хочу ложиться в постель и думать, что часом ранее здесь кто-то кувыркался, пусть и на других простынях. Я не хочу случайно обнаружить следы твоей деятельности в виде резиновых изделий в ванне или хотя бы в мусорном ведре. Это мой дом, а не общежитие второго таксопарка!!! И для Ларочки этот дом должен остаться именно домом! Тем домом, в который она может прийти в любую минуту, в самый трудный час и получить здесь реальную помощь. А то, что ты, здоровый дурак, научился хотеть баб, да никак не научишься обслуживать свои желания в материальном плане — это, прости, твои личные проблемы. Не я ли тебе говорил, что поступать нужно на финансы, поближе к деньгам, пусть и чужим, а не в твой дурацкий автодорожный? Работал бы сейчас в банке, имел бы себе неплохую зарплату и еще лучшие перспективы. А я, извини, не могу и даже не имею ни малейшего желания заботиться о твоей половой жизни. И как вообще в твою бестолковую голову могла прийти такая чудовищная мысль? Это же надо — превратить мой дом, дом, в котором Ларочка провела большую половину жизни — в блат-хату, в публичный дом!!!