Спроси у зеркала
Шрифт:
За что, за что, за что?! — продолжали стучать молоточки. 'За все хорошее' — разве это причина? Разве за хорошее бросают? Бросают за плохое, а разве она делала ему что-то плохое? Разве им когда-нибудь было плохо вдвоем?! Нет же, нет, им было плохо друг без друга, только тогда, когда они не могли быть вместе! Тогда за что, за что, за что — вновь и вновь стучали молоточки.
Тело охватила какая-то странная мягкость — казалось, что кости ее каким-то непостижимым образом вдруг растворились в крови, словно в соляной кислоте, и она вся разрушается, разваливается, оседает бесформенной кучей на пол. Держась за стенку, Лариса прошла в комнату и прилегла на диван. Тело окончательно вышло из-под ее контроля, только мысли метались в разные стороны, да глаза незряче обшаривали комнату в надежде найти выход из
Ларисе казалось, что она мечется по квартире, натыкаясь на мебель и дверные косяки, сбивая все, что попадается на пути: вазоны с цветами с подоконника, фарфоровые безделушки с лакированной поверхности горки, красивую хрустальную конфетницу со стола. Однако на самом деле она не могла сделать даже этого. Она лежала на диване, словно парализованная горем, смотрела в потолок совершенно сухими глазами, и почему-то не могла даже пошевелиться. Очень хотелось плакать, но плакать тоже не получалось. А еще больше хотелось умереть. Да, умереть — это был бы замечательный выход. Тогда родителям очень просто было бы объяснить гостям, почему отменяется свадьба — потому что Лариса умерла, некому выходить замуж… 'За что, за что, Господиииии?!' — продолжала кричать ее душа, но тело, казалось, не слышит крика, не чувствует волнения. Как будто уже перестало жить.
Сознание металось в поисках уже не столько объяснений происходящему, сколько… надежды, что все еще может измениться, что вот сейчас он позвонит и с бесподобной улыбкой скажет: 'Прости, милая, я пошутил!' Но вместо надежды сознание вновь и вновь натыкалось на идеально гладкую холодную стену безысходности, и не за что было зацепиться, и некуда было прилепить, прикрепить надежду: 'Живи, я сказала!' И от безнадежности стыло сердце.
Бросив бесплодные попытки обрести надежду, Лариса усердно пыталась найти возможность выйти красиво из позорного положения брошенной невесты. Но и такой возможности не находила. Не умолять же, в самом деле, вероломного предателя о пощаде: 'Геночка, миленький, ты женись на мне, чтобы мне не пришлось краснеть перед гостями, а через неделю мы разведемся'. Может, и можно было бы его уговорить, но гордость, что делать с гордостью? Он не захотел ее, он от нее отказался. Он не любит, или, может, правильнее будет сказать — никогда не любил? Ведь если бы любил, разве смог бы разлюбить вот так, без повода, без причины, сугубо 'за здорово живешь'?! Не любил, никогда не любил…
'Нет, не могу, не хочу!' — наконец, воскликнула душа, и Лариса невероятным усилием воли заставила себя подняться. Внешне спокойно и даже неспешно подошла к балкону, подрагивающими руками открыла дверь и вышла. Балкон, вернее, лоджия, была застеклена, и свежий воздух проходил лишь сквозь единственную открытую створку. Лариса взялась за поручень и выглянула вниз. Впервые в жизни порадовалась: 'Как хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже!' Раньше этот факт ее скорее огорчал, нежели вызывал приятные эмоции, ведь лифты ломались с завидной регулярностью, и так часто приходилось подниматься пешком по совершенно неосвещенной лестнице.
Далеко внизу мельтешили люди. Сверху они казались такими маленькими, что даже не воспринимались реальными. Крошечные людишки суетились по своим таким же маленьким и незначительным, как и сами они, делам, даже не подозревая, что кому-то в эту минуту смертельно плохо. 'Им всем наплевать', - выдал разум, не сумев огорчить Ларису. Ей и без того было настолько плохо, что никто уже не смог бы огорчить сильнее. 'Да, хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже' — уже совершенно отстраненно порадовалась Лариса и попыталась перебросить ногу через бетонное ограждение лоджии. 'Нет, так ничего не выйдет, слишком высоко' — подумала она и вернулась в комнату за табуреткой.
Уже возвращаясь из кухни с табуреткой, Лариса вспомнила о родителях. 'Бедные…' Им будет так больно… Нет, им тоже будет очень больно! Значит, они поймут ее, значит, простят. Они поймут, что она не смогла с этим жить. И все же как-то нехорошо уходить вот так, не попрощавшись. Это не тот случай, когда можно уйти по-английски. Лариса поставила табуретку около распахнутой
И именно в эту минуту раздался звонок в дверь. Лариса замерла с табуреткой в руках: кто это может быть? Гена? Нет, он ведь сказал, что все кончено, что больше никогда ничего не будет, что не будет свадьбы, что она не будет Горожаниновой, что у них никогда не будет детей, что у нее нет счастливого будущего, у нее вообще больше нет будущего, ничего нет, одна сплошная вселенская пустота. Нет, конечно, он не говорил всего этого, он сказал проще и куда как короче: 'Ты этого не стоишь'. Всего четыре слова, но за ними — огромный смысл, черный смысл, беспросветная безнадежность, мрак. Нет, это не он, это не Гена. А раз это не Гена, то не стоит и отвлекаться на такие мелочи — она занята, она ужасно занята. Лариса вышла на балкон и пристроила табуретку у самого ограждения, занесла ногу…
В дверь вновь позвонили. Через мгновение кто-то отчаянно заколотил в нее ногами. Лариса поставила ногу на пол и прислушалась к шуму за дверью. Кто это так настойчив? А может, это все-таки он? Может, он понял, что ошибся, понял, что неправ? А поняв, пришел просить прощения? Может, еще не все потеряно?! Может, это действительно была дурацкая, просто-таки идиотская выходка и сейчас Геночка рассмеется и скажет: 'Прости, Лорик, я пошутил, милая. Ты же знаешь, я дурак, и шутки у меня дурацкие!' Да, да, это непременно Генка, ее Гена, Геночка! И, забыв убрать с лоджии табуретку, Лариса радостно побежала к двери, размазывая по щекам неизвестно откуда вдруг взявшиеся слезы.
Однако ее ждало дикое разочарование: за дверью стоял не Генка, а взволнованный до крайности Валерка.
— Почему ты не открывала? Почему так долго?!
И, словно отрезая ей путь к отступлению, резко, даже безапелляционно отодвинул ее в сторону, прошел в квартиру и закрыл за собою дверь.
— Что случилось? Я ничего не понимаю. Генка позвонил и сказал, что свадьба отменяется. Лар, что вообще происходит, а? Это его очередная дурацкая шутка? Почему ты плачешь?
Неожиданно для самой себя Лариса обрадовалась Валеркиному приходу. Как-то так оказалось, что никто, кроме него, не смог бы понять ее в эту минуту. Только Дидковский, Валерка, Варела. Он поймет, он один пожалеет. И пожалеет так, что она не будет чувствовать себя ущербной. А может, он поможет, он придумает, как вправить Генке мозги? И в порыве благодарности за то, что не позволил совершить ей тот страшный шаг, отделяющий от пропасти небытия, она прильнула к нему, как к самому близкому, самому родному человеку на свете. Говорить, правда, не могла, только плакала навзрыд. А Валерка, словно поняв, что не надо ее торопить, не надо тормошить, лишь поглаживал ее ласково по спине, как мама в далеком детстве, приговаривая только:
— Чшшш…
И только потом, когда Лариса выплакалась вволю, когда слезы иссякли сами собою, как и появились, четко уловив этот момент, Дидковский провел Ларочку в комнату, почти что силой усадил на диван, сам уселся, по-прежнему прижав ее к себе одною рукой, и только тогда сказал:
— Ну, что там у вас произошло? Я так ничего и не понял. Вы поссорились, да?
Ларисе так хотелось снова заплакать, ведь куда приятнее чувствовать себя защищенной в крепких Валеркиных руках, чем объяснять необъяснимое. Она только поерзала на диване, поуютнее устраиваясь у него под рукой, даже и не думая вырываться из-под его опеки, из такого уютного, а главное, безопасного гнездышка, и промолчала. Молчал и Дидковский, не насилуя, не приставая с вопросами. И вновь оказался прав — через несколько томительно долгих минут Ларисе самой отчаянно захотелось поделиться с ним своей бедой.