Спящая красавица (др. перевод)

Гуляшки Андрей

Аввакум принялся за работу, но легче ему не стало. Как только он отрывался от рукописи и книг, холод у него в душе становился еще более пронизывающим, а скука и пустота ощущались даже острее.

Его настроения соответствовали характерам всех обитателей дома на улице Латина. Доктор Свинтилла Савов почти не покидал кабинета, он спешил закончить мемуары, в которых все еще описывал канун первой мировой войны. Лицо его все более серело, а когда он изредка выходил подышать свежим воздухом или погреться в скупых лучах осеннего солнца, то было больно смотреть, как тяжелы для него мягкие войлочные туфли.

Второй тенью была домработница Йордана. Старая дева целыми днями сновала по хозяйству: может боялась, что если присядет,

подняться уже не захочется. Не от бессилия, а от сознания, что она уже давно перешагнула тот порог, ради которого живешь.

Третьим несчастным был Аввакум. Рано утром он выскальзывал из комнаты и бесшумно спускался вниз. Высокий, в широкополой черной шляпе и свободном черном пальто, худой и мрачный, он был похож на таинственного незнакомца, который однажды заказал Моцарту реквием… для себя. От природы человек общительный, он жил очень уединенно, и это казалось странным парадоксом. У него было много знакомых — особенно среди художников и музейных работников — и все они единодушно признавали его высокую культуру, его качества ученого и то, что он занимательный собеседник. Он был желанным гостем, с ним искали встреч, радовались, когда видели его среди сидящих за столом, так как знали: где Аввакум — там и остроумный разговор, там с ним можно просидеть до полуночи, не замечая, как бежит время. Он проделывал интересные фокусы с картами, спичками, мелкими монетами, знал множество увлекательных историй, с одинаковой живостью мог говорить и об импрессионистах (он обожал их), и о роли гравитационных полей в теории относительности.

И, несмотря на все это, он не имел друзей. У него было много знакомых, но он жил одиноко. Причины этого странного явления складывались в один трудно объяснимый комплекс, но кое-что можно сказать.

Аввакум был любезным и внимательным собеседником, но он никогда не позволял «прижать себя к стенке». Имел большие познания и гибкий ум, и немудрено, что он из всех споров выходил победителем. Разумеется, он не бравировал своими познаниями, ибо чуждался тщеславия. Но всегда почти фанатично отстаивал истину. Известно, однако, что люди трудно выносят чье-то персональное превосходство над собой. Они могут уважать, слушать, рукоплескать, но никогда не любят прямых и знающих. У каждого смертного есть маленькие и большие тайны, которые он не желает делать достоянием других. И если он почувствует, как чужая рука приподнимает завесу с сокровенного, то не без основания начнет бояться.

Глаза Аввакума — словно особые «окна», в которые можно смотреть лишь изнутри: взгляда извне они не пропускают, И мало того — они еще и сами постоянно изучают, стараются добраться, хотя бы в шутку, до самых скрытых вещей.

Так или иначе, но Аввакум был одиноким человеком. И он страдал. В мрачные часы бессмысленного скитания по лесу мозг его непрерывно искал ответа на вопрос: чем обмануть себя и как выбраться из трясины вынужденного бездействия? В том же, что речь идет лишь о самообмане, а не о настоящей деятельности, — в этом он не сомневался. Но ему было известно, что и самообман порой играет роль спасательного круга.

За две вещи он не мог приняться: за свой реставраторский труд в музее и за рукопись об античной мозаике. Сделав такую попытку, он вовремя остановился: такими вещами не спасаются от вынужденной хандры. Нельзя опошлять эту работу и совершать преступление против самого себя. И вдруг он вспомнил про киносъемочный аппарат — это было чудесно и как раз вовремя. Затем он вытащил сборник задач по высшей математике — старое и испытанное средство в его борьбе с одиночеством и бездействием; вслед за ним появились альбомы с набросками, — он уже давно не рисовал по памяти. А затем ему пришло в голову узнать что-нибудь о людях, живущих с ним на одной улице, — но не следя, не прибегая к помощи уже готовых досье и даже не посещая квартальных собраний, — ибо и это ему было запрещено. Вот, оказывается,

сколько вещей могло послужить ему для самообмана. А ведь он уже опасался, что зашел слишком далеко в это болото, что увяз в тине по самые плечи…

Теперь дела быстро пошли на поправку. Правда, вначале все это напоминало какое-то болезненное состояние, когда температура еще высока. Возбужденный человек делает что-то, но действия его кажутся похожими на сон. Такими были его первые шаги в мире самообмана.

Затем самообман начал постепенно превращаться в действительность. Проявление пленок, прокручивание их, образы на стене, которая служила экраном — это была действительность. Это удовлетворяло его до известной степени. А когда мысль начала вмешиваться в беспорядок, устранять случайное, отыскивать связь между отдельными заснятыми моментами, тогда иллюзия перестала быть отражением — она превратилась в самостоятельную жизнь. По крайней мере, ему так хотелось.

6

Как-то Аввакум решал линейное уравнение — искал выражение векторного пространства, — а ответ не получался. Пространство превращалось в джунгли абстракций, для которых численное выражение не значило ничего. Тогда каким-то неведомым ассоциативным путем в этих джунглях возник более реальный образ небольшого белого особняка, крытого красной черепицей. На его верхнем этаже вместо окна выступал застекленный фонарь, и в нем всегда виднелась голова пожилого мужчины, похожая на голову воскового манекена. Манекен этот, одетый в коричневый халат, сидел облокотившись на стол, и на плечи его была всегда накинута желтоватая шаль.

На входной двери этого дома висела латунная дощечка, но выгравированные буквы так потемнели, что прочитать надпись можно было лишь пристально глядевшись:

Профессор Найден Найденов, доктор физико-математических наук.

Надпись, как видно, была сделана два-три десятилетия назад. Об этом говорил каллиграфический с наклоном шрифт и то, что начальные буквы слов украшали завитушки, напоминающие контуры облаков и женские кудряшки.

Особняк стоял на южном конце улицы Латина, метрах в пятистах от дома, где жил Аввакум. Там заканчивался лесопарк и начиналось голое холмистое поле, пересеченное шоссе, которое вело к селам у подножия Витоши. Местность была глуховатая, открытая всем ветрам. Ночью, когда вдали мерцали огни города, темнота здесь казалась непроницаемой, а зимой в низинных местах снега наносило до пояса.

Об этом уединенном особняке и вспомнил Аввакум — там жил доктор физико-математических наук, и он, разумеется, мог указать ему наиболее короткий путь к решению линейного уравнения. Прошло время, и векторное пространство затянуло какой-то непроглядной пеленой. Мысли его все чаще и чаще убегали к уединенному особняку, кружили возле человека с восковой головой и желтоватой шалью на плечах. Аввакум отодвинул тетрадь и с довольным видом потер руки: как-никак, это линейное уравнение все же вывело его на какую-то дорогу…

После того, как он повторно нажал кнопку звонка, дверь медленно отворилась, и на пороге встал бывший кок. Его громадная фигура, грузная и расплывшаяся, заполнила все пространство. Одет здоровяк был в какое-то подобие военного мундира.

— Я бы хотел поговорить с профессором, — сказал Авзакум. От его быстрого взгляда не ускользнули руки повара, тяжелые, как кузнечные молоты.

Но тот бесцеремонно рассматривал его своими выпуклыми круглыми глазами и не спешил.

— Мне нужно поговорить с профессором, — повторил Аввакум и подумал: «Сластолюбец и скандалист, но сейчас — всего лишь чревоугодник и хитрец». Он сунул ему под нос визитную карточку, потом опустил ее в карман поварского фартука и без всякого усилия, лишь прикоснувшись, сдвинул грозного стража от порога.