Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
– Воины учёные, бестрепетные! Не я, презренный Порфишка, глаголю вам, но – Писание!
Так неделю назад покрикивал он, ворочаясь на листовой стали и поджимая старые ноги в толстых шерстяных носках, подаренных заботливыми старушонками.
– …Глаголет Писание! «Проклят нарушающий межи ближнего своего!..» Но опять пролез к нам двоедушный папёжник, лукавствующий, сребролюбивый, сквозь наши границы. Не с осьмиугольным крестом византийским истинным: римский четырёхугольный усечённый крыж в деснице его! Басурман, прельстившихся двусмысленными выгодами, притянул он в союзники и славный закрытый город Курчатов полонил. И вот она, его, папёжника, власть над нами. Над всеми…
– Всё так: миллионы судеб выброшены на ветер, – важно поглаживал бороду истопник. – Миллионы ушли в пустоту… И всё-то они уходят, уходят – без края, конца: сгорают без толка, без смысла…
Тогда со слезою глядел из угла на лежащего Порфирия молодой Коревко, успевший быстро почистить дома картошку и пробравшийся назад окружным путём – петляя по проулкам, избегая открытых мест пустыря, пригибаясь в лощине, меж кустов бурьяна. Удачно миновав всевидящее окно грозной Тарасевны, воротился он всё же, безработный инженер, к малому, печному, солнцу, чтобы осмысливать здесь, в котельной, законы жизни как следует, в совете и дружбе.
– Проклят! Да. Нарушающий межи, – утирал Коревко клетчатым платком крупный нос, влажнеющий от высокого чувства. – Правое наше дело: заградить внешние межи.
– Дырявые вовсе стали они теперь, – кивал им с топчана истопник Василий Амнистиевич, иссохший, как старый карагач, потерявший давным-давно счёт годам и надеждам на разумную власть. – Видимые силы нас подвели! Но силы невидимые – с нами. Так вот, что касается невидимой охраны границ: я – о двухурановой плазме… Рассмотрим предыдущие наши вычисления, не-товарищи – не-граждане… Раньше мы были – не товарищи, так граждане – все: непременно. А стали теперь – совсем уж никто. Ни те и не другие. Да и не третьи! М-да… Мы не господа, господа не мы…
И уж сам несёт закопчённый алюминиевый чайник на уголья молодой инженер, хозяйничая привычно. А истопник со своего топчана говорит ему в спину, почёсывая, поглаживая, захватывая в кулак седую бородищу:
– Всё-то клонило вас, друг мой Коревко, в сторону исследований продольного магнитного поля! Так вот, прежде разговора о необходимости воссоединения раздробленного советского пространства, вернёмся к беседе о синтезе ядер, а именно – о ядерном клее из мюонов… У рыхлого пространства надёжных внешних границ не бывает. В нём вырастают лишь новые и новые перепонки сорных, ядовитых лже-границ, которые множатся неостановимо и болезненно для всего живого… Что ж, братья верные, начав с клея из мюонов и сближения ядер, перейдём постепенно, через анализ ионных двигателей, к вопросам возможных установок… Установок по границам заповедной нашей державы, воскресающей из разорения, оживающей на обломках раздробленности – неостановимо…
– А там дойдём и до сбережения границ души! – уточнял с металлического стола лежащий Порфирий, воздымая руку. – Ибо глаголет Писание: «Проклят нарушающий межи ближнего своего!..»
Так неделю назад неторопливо рассуждали они в пляшущем неровном свете печной вселенной – двое изгнанных из науки учёных да монах без пристанища, оказавшиеся в своей стране как в чужой… И хоть к беспаспортному Порфирию особо ласковой родина не бывала никогда, однако запрета ношения рясы за его проступки так никто на монаха и не возложил, и очень он был этим счастлив, потому берёг её пуще всего. Носил при себе крупную цыганскую иглу с намотанной на неё длинною суровой ниткой. И при каждом ночлеге в чужом дому первым делом искал он клочок ненужной тряпицы,
Пёстрые эти лоскуты делали Порфирия повсюду человеком, весьма отличимым от прочих. На подоле, к примеру, алел кружок, вырезанный из детского носка, изношенного понизу, но вполне крепкого сверху. Зеленела так же на правом боку особо надёжная заплата из старой солдатской гимнастёрки. И даже крепкий угол выцветшего бабьего платка весьма уместно синел на левом его локте.
Конечно, тут, в котельной Василия Амнистиевича, даже клочка материи срезать не с чего монаху-шатуну. Только и осталось, что полёживать в тепле, горько припахивающем гарью и тухловато – золою, да толковать, поглядывая в топку, о дырявых межах – советских, имперских; прохудившихся, сквозных…
– Истинно! Правое дело – заградить межи! – повторял Порфирий басовито тихим людям кропотливого книжного знания. – Заштопать их надобно научным путём. Излучением каким-нибудь, токами невидимыми заградить, чтобы зло под притворной гримасой добра к нам не устремлялось, и не продувало бы нас оно гибельными своими сквозняками, навылет. Потому как на видимые силы надежда ныне плохая… Да ведь уж проклят он заранее – всяк, нарушивший межи ближнего-то своего!..
Про Порфирия говорили разное. Будто давным-давно принял он пострижение от кого-то из епископов, тайно рукоположенных в местных лагерях и епископство своё затем скрывающих десятилетиями – из-за недоверия к властям, заражённым нечистым зверем издавна: задолго, вроде бы ещё до всяких революций.
Было в жизни Порфирия, впрочем, и служение почти открытое, когда стараниями верующей руководительницы при швейной фабрике захолустного районного центра устроена была в степях, негласно, церковная комнатка с малым числом прихожан. Вся паства состояла тогда из семерых посторонних работниц, овдовевших в войну, из местных трёх старушонок, пятерых молоденьких швей-мотористок да одного кроткого приезжего математика, перепуганного до смерти разверзшейся пред ним в одночасье страшною бездной цифровых всеобъемлющих значений, отчего чуб его вздыбился ещё в институте и уж не повиновался больше расчёске, как его не мочи – водою ли, пивом, яичным ли белком…
Сбежавший сначала – из далёкого сибирского научного центра, а затем из психиатрической городской больницы в эту глухомань, он, с головою, похожей на дикий куст, безропотно служил при фабрике в отделе технического контроля. И хотя числился математик браковщиком-сертификатором, но наладкою швейных машин занимался так же, не считая механику за работу. Напротив, развлечением было для него прострочить в итоге длинный победный шов, прислушиваясь к ладному шуму металлических суставов, приведённых в совершенную, жизнерадостную, трудовую норму.
Лишь спустя время вдовы были сосланы на Дальний Восток, швеи-мотористки изгнаны из комсомола, а математик со вздыбленными волосами уехал в город, оформлять инвалидность, да так и не вернулся. Но в те самые поры, при странном попустительстве местного руководства, любившего, впрочем, играть ночами в карточную игру – буру и потому дремавшего днём, с открытыми глазами, по всем своим кабинетам, успел Порфирий многое. Между тайными службами на фабрике, между тихими крестинами и краткими отпеваньями, соорудил он из списанного грузовика автомобильную избу-крестильню, работающую на солярке. Не один, конечно, а с помощью того же бывшего математика, навек потрясённого неумолимою логикой числового бездонного хаоса – хаосом не являющегося.