Средина. Том 1
Шрифт:
— Какая разница, как думают и верят твои сродники… Важно, чтобы они были живы, — нежданно очень громко молвила Айсулу и той самой звонкой речью перебила на полуслове юношу.
Яробор Живко резко смолк и всмотрелся в спину юницы, оная уже сызнова заглядывала в казанок, неспешно помешивая ложкой густое сорпе, хорошо проваренное в воде мясо.
— Да, — протянул обидчиво парень и плоть его тягостно колыхнулась. На ней словно на доли мига приостановилось течение жизни и тугой болью дотоль не проходящей тоски по Першему, кою испытывал не столько мальчик, сколько лучица, она вдарилась ему в мозг, заколыхалась напевной мелодией свирели трепетно выводящей раздольные звуки мягкие и успокаивающие.
Тягостно задышав, мальчик даже приоткрыл рот и вогнал в себя горный воздух, в каковом перемешалось единожды сладость цветов, горьковатость трав и пряность хвойной листвы.
— А ты бы смогла жить со своими сродниками, коли б они приняли ашерскую религию? — наконец озвучил поспрашанием свое волнением юноша, ощущая затихающую внутри головы мелодию. — Если бы верили в этого Ашеру и извращали понимание самого бытия… самого существования мира. Или бы все же осталась при своих взглядах?
Айсулу резко развернулась в сторону юноши, и, подняв вверх правую руку, взмахнула в его сторону ложкой, похоже, намереваясь ее запустить в него. Еще морг и ложка и впрямь вырвалась из пальцев девушки да полетела в сторону Яробора Живко. Она в мгновение ока преодолела промежуток до юноши и прибольно врезалась своей деревянной ручкой прямо ему в лоб. Удар был не столько мощным, сколько болезненно-неприятным и тотчас вызвал густой всплеск яркости в очах мальчика и пронзительное стрекотание сороки дотоль присевшей на крышу юрты, так словно это в нее попали ложкой, помяв черно-белое оперенье.
— Тортаншыкты! Тортаншыкты! — звонко закричала Айсулу на кыызском, и затрясла вздернутыми кверху руками, в левой все еще сжимая крышку от казанка, будто намереваясь и ее запустить в парня. — Не смей! тортаншыкты! не смей говорить об ашерах! о нурманнах и латниках! об их мерзостной религии!
— И ты тоже, — в голосе Яробора Живко послышалась допрежь не присущая ему властность, и он медленно подняв руку ко лбу, отер показавшуюся из рассечения тонкую струйку крови. — Тоже не смей! тортаншыкты! Говорить при мне о том, о чем не имеешь понятия. Ибо не ведаешь того, что знаю я! Не видела того, что являлось мне! не слышала того, что было спущено мне!
Мощь гласа юноши отрезвила Айсулу и она, опешив, погодя опустила руки вниз да часто… часто задышав, уже много спокойнее поспрашала:
— И что же ты мог видеть такого, чего не знаю я? — тем самым вопросом стараясь снять возникшее меж ними разногласие и вроде выпрашивая прощение, признавая его власть над собой… уникальность его удела над собственным уделом… и верно ощущая его божественность над простотой собственной человечности.
Яробор Живко ласково оглядел вздрагивающую девушку, и, сойдя с места, медлительно побрел вниз по отложистому склону горы, так и не ответив на ее вопрос и не замечая в прозвучащем вопросе желания примириться. Он неспешно миновал неотрывно следящую за ним взглядом Айсулу, смущенно-пристыженную, и направился по протоптанной людскими ногами торенке огибая иные юрты, разглядывая незатейливый быт этого странного, возникшего в верховьях гор поселения. И с болью обдумывая брошенные ему в лицо слова, ощущая, что в чем-то девушка права. Поелику отправился он, Яробор Живко, в это странствие затем, чтобы разыскать не столько людей пусть и близких ему по убеждениям, сколько самих Богов…
Богов…
Его Першего… Первого сына Родителя, как было понятно из болезненных воспоминаний. Его… того, кого лесики предполагали полной противоположностью Небо.
Традиционно в верованиях лесиков считался днем Першего, первый день недели, каковой величали первенец, порой кликая злодень… злыдень. Символами Першего слыл череп животного или человека, абы этот Бог был Темным Витязем, потому ему принадлежали темные птицы, звери: черный коршун и конь; темные деревья: орех и бук. И цифра один…
Один.
Первый.
Он без сомнения был первым сыном Родителя.
Первым, значит старшим.
Не Небо, как верили лесики, а именно он, Перший, как предполагал, догадывался или все же слышал от Крушеца, Яробор Живко.
Перший, теперь всяк раз когда мальчик произносил это имя, Крушец чуть слышно отзывался словами Вежды: «Я ведь подле… обок тебя… Всегда! всегда, мой любезный, бесценный, милый малецык… мой Крушец».
Крушец, Яробор Живко весьма четко запомнил не только бархатистый баритон по-любовно шепчущий те слова, но и само имя лучицы… Имя, которое ему было также близко, родственно, как и само величание Бога Першего. Порой юноше казалось, что он… он и есть тот самый Крушец, которого так нежно умиротворял голос Бога… несомненно, Бога. Оттого, по-видимому, и отзывалось это имя легкой волной трепета во всем теле юноши.
Глава девятнадцатая
— Яробор Живко! — отвлек от мыслей парня чей-то окрик.
Юноша резко повернул влево голову и узрел возле одной из белых юрт небольшой прямоугольный навес. Крытый сверху широкими ветвями лиственницы и кедра, поддерживаемый мощными деревянными стволами, где на приподнятом над землей возвышении, устланном одеялами да жесткими подушками, сидело и полулежало человек шесть мужей, средь которых находились Тамир-агы и Волег Колояр.
— Иди сюда Яробор Живко, — мягко позвал юношу осударь и приветственно махнул рукой.
Парень неспешно развернулся и с интересом оглядел уставившихся на него воинов, да медленной поступью направился к осударю, оно как тот, узрев его нерешительность, расплылся широкой улыбкой и сызнова взмахнул рукой, подзывая к себе. Яробор Живко шел неторопливо, ибо казалось под пытливыми взглядами мужей его ноги, слегка растеряв силы, стали непослушно-вялыми и изредка точно цеплялись носками канышей за тонкие побеги травы, оную лесики кликали леторасль. Не то, чтобы он испугался этих взглядов или самих людей, просто юноше было присуще волнение как таковое. А вместе с тем волнением на его плоть почасту нападала слабость, словно в такие моменты Яробор Живко становился отколотым от собственного тела, жаждая одного… Одного, взметнув крылами вырваться из удерживающих его оков и направиться в лазурь неба.
Наверно, тот не уверенный шаг приметил, как Волег Колояр, так и иные мужи, а потому тревожно переглянулись меж собой, и сызнова уставились на парня, очевидно, не в силах побороть в себе желание смотреть на чудное сияние, что окутывало голову мальчика. И в лучах поднявшегося солнца раскидавшего во все стороны долгие смагло-прозрачные полосы.
— Присаживайся к нам Яробор Живко, — первым прервал это задумчиво-наблюдательное отишье Волег Колояр, и малеша двинувшись в бок, освободил подле себя место для юноши.
Яробор уже подступив в навесу, неуверенно поднялся на его возвышение, поколь так полностью, и, не обретя собственное тело и посему, абы не ощущать волнение днесь проявившееся резкими ударами сердца в груди, опустился подле осударя. И тотчас воззрился на стоявший пред ним и единожды посередь навеса низкий, круглый стол на котором находились пузатые медные чайники, пиалы. Тамир-агы расположившийся слева от воссевшего юноши, колготно сунул под его спину жесткую подушку и тревожно глянул на запекшуюся полоску крови на лбу. Шаман густо смочил слюной приткнутые к устам перста, и принялся оттирать юшку со лба мальчика, при том довольно-таки мощно покачивая все его напряженно-замершее тело.