Срочный фрахт

Лавренев Борис Андреевич

— Знаешь, — сказал Пущин, — какой-то ты не тот.

— А именно?

— Не пойму, но не тот. Совсем другой, чем вчера.

— Вырос на год, точно! Вчера было двадцать семь, а сегодня уже двадцать восемь.

Пущин пожал плечами.

— Нет, — сказал он убежденно. — Гораздо больше, чем на год… Так лет на пять.

— Ладно, — усмехнулся Морошко. — Еще скажи — на пятьдесят… Пошли, хлопцы, контр-адмирал ждет. А вечером обязательно жду на треску. Сегодня по-настоящему буду справлять день рождения.

1944 г.

В канун Октября

Камбуз кают-компании дивизиона помещался на обрыве нависающих над бухтой желтых, изъеденных мокрыми ветрами и веками скал ракушника, в

просторном могильном склепе, на стене которого тысячелетие назад чья-то благоговейная рука вывела красновато-кирпичной краской под голубым изображением рыбы, символа христианства, греческую надпись, возвещающую о том, что здесь положен был согражданами на вечное успокоение именитый гражданин Херсонеса Таврического, взысканный богами муж и славный зодчий крепостных стен Аксениос.

Давно обрушились выстроенные им стены, легшие безобразными грудами полуотесанных циклопических камней обочь шоссейной дороги от Севастополя к развалинам Херсонеса. Давно обратились в прах, а может быть, лежали в витрине эллинского отдела Эрмитажа кости зодчего. В склепе оставался только большой саркофаг из мягкого инкерманского песчаника с незаконченным скульптурным орнаментом из виноградных листьев и кистей. Высекала орнамент рука неталантливого ремесленника, и, вероятно, поэтому, а еще потому, что крышка саркофага исчезла в давние времена, он не привлек ненасытного внимания археологов и стоял большим каменным корытом, полный вековой пыли и мусора.

Когда в бухту стали падать не только бомбы с самолетов, но и крупные снаряды немецкой дальнобойной артиллерии со стороны Качи, склеп решили приспособить под камбуз.

Догаренко при первом же ознакомлении с новым помещением сообразил, что саркофаг избавляет от необходимости складывать плиту. С помощью двух матросов, работавших на «гражданке» печниками, в боковой стенке саркофага были пробиты отверстия для духовочной дверцы, заслонки и поддувала. Сверху положили привезенные из адмиралтейства чугунные плиты с шестью конфорками и вмазали пятиведерный котел. На дымоход пошли шестидюймовые трубы разбитой канализационной сети ближних казарм, выведенные наружу. Камбуз получился на славу.

Сегодня с утра саркофаг полыхал огнем, и Догаренко, в поварском халате, огромный, темно-бронзовый, как статуя, не отходил от плиты. Утром его вызвал командир дивизиона и сказал, что, несмотря на сложную обстановку, завтрашний день, годовщина Октября, будет отпразднован в кают-компании праздничным ужином, и ужин должен быть приготовлен по первому классу, точно так, как готовил Догаренко в мирное время, будучи шефом кухни первого класса теплохода «Абхазия». Догаренко сощурил на капитана второго ранга свои темно-вишневые глаза и пожал плечами.

— Яки будуть продукты, товарищ капитан второго рангу, такий буде и ужин. С пшенных концентратив та с мясных консервов фрикасе а ля нуазет не зробишь.

— Ты меня кулинарным словарем не пугай, Догаренко, — усмехнулся командир дивизиона, — продукты будут. Управление тыла обещало баранину и картошку. Офицерский состав сдаст сахар, масло, сгущенное молоко и шоколад. Мука есть. Одним словом — помни, какой завтра день. И торт чтоб был мировой.

— Тоди ясно. Буде! — уверенно сказал Догаренко.

Он работал с энтузиазмом, но часто отрывался от поварского колдовства, выскакивал из склепа на воздух и, прикрыв козырьком ладошки глаза, смотрел в море. Оно было сегодня суровое и туманное. Порывистый и влажный ост гнал низко над водой сочившиеся дождем чугунно-серые тучи. Видимость была плохая, уже на двух кабельтовых все терялось в мути тумана. А по чернильно-угрюмой воде ходили белые пенные гребни.

Катера дивизиона с утра ушли из бухты в море охранять тралящий на фарватере караван: ночью должен был уйти на Большую землю транспорт с женщинами, детьми и ранеными. Догаренко глядел в мокрую муть за плоским мысом и тосковал. Работа пока не радовала его сейчас так, как на «Абхазии». Профессию свою он любил и гордился тем, что ресторан первого класса «Абхазии» считался лучшим. Но, призванный в первые дни войны, Догаренко перешел прямо с пассажирского теплохода на крошечную палубу «МО-107» строевым. Начало войны застало «Абхазию» на севастопольском рейде. Зять капитана «Абхазии», лейтенант Корсикой, командовал «107-м». Через

отдел кадров, где у капитана были старые друзья, было устроено назначение Догаренко на корабль лейтенанта. Отправляя Догаренко с теплохода, капитан взял с него слово беречь и охранять командира. На катере Догаренко был приписан заряжающим к носовой пушке, и все было бы хорошо, да подвела «мореходка». попавшая с другими документами Догаренко в штаб дивизиона. Просматривая бумаги личного состава, помполит усмотрел в мореходной книжке Догаренко профессию «кок». Кок, да еще с пассажирского теплохода, да еще ресторана первого класса, был настоящим кладом для кают-компании дивизиона, и, как ни упирался Догаренко, ничто не помогло. Догаренко пошел в кают-компанский камбуз, чувствуя себя без вины виноватым перед товарищами, которые сражаются за родину пушками и пулеметами, а не уполовниками и секачами, а главное — перед капитаном, с которым он плавал много лет и которому дал слово заботиться о своем командире. А словом своим Догаренко дорожил и попусту им не швырялся, потому что был не мальчишка, которому слово бывает нипочем, а человек солидный, которому перевалило за сорок.

Каждый выход «107-го» в море выводил Догаренко из душевного равновесия, и он не находил себе места, пока юркий кораблик не влетал в бухту, с полного хода впритирку подваливая к пирсу. Только увидев на палубе голову командира с вылезающими из-под фуражки белокурыми вихорками, Догаренко чувствовал душевное облегчение, и работа у него спорилась. Сегодняшний день был, правда, затишный, лишь изредка вдалеке погромыхивали отдельные орудийные выстрелы, туман хорошо укрывал катера, а фашисты считали такую погоду нелетной. Они предпочитали то «кларе кримише химмель» [7] о котором им напела геббельсовская пропаганда. К четырнадцати часам Догаренко успокоился и повеселел, когда все катера благополучно пришвартовались у пирса на свои места.

7

Ясное крымское небо (нем.).

Теперь Догаренко мог вдохновенно и с чистой совестью отдаться сложной задаче — строительству праздничного торта. Торт был продуктом яркого творческого взлета, изображая знакомый каждому севастопольцу памятник затопленным кораблям. Памятник возвышался в центре торта среди морских волн, вылепленных из волнистых червячков сливочного масла, окрашенных для полной иллюзии метиленовой синькой, добытой в санчасти. Шоколадный постамент венчала колонна из округленных кусков рафинада с шоколадной капителью. На капители должен был усесться шоколадный же орел с распростертыми крыльями. Взяв орла за крылышки, Догаренко прикидывал уже, как бы эффектнее посадить его, но не успел.

Внутренность камбуза озарилась мгновенным, как слепящая вспышка молнии, но не бледно-голубым, а желто-зеленым блеском, словно облившим стены яркой глазурью. Дрогнула и шатнулась земля, с грохотом упали трубы дымохода, едва не задев Догаренко по плечу. Короткий и гулкий, страшной силы удар раскатился совсем рядом. Воздушная волна, упругая, как туго набитая подушка, ворвалась в камбуз, выбила орла из пальцев Догаренко, его самого отбросила к стене. Из саркофага вырвался фонтан искр, и сахарная колонна на торте свалилась на бок. Протирая запорошенные глаза, Догаренко бросился к выходу. Выбежав, он увидел плотное облако рыжеватого дыма. Оно расплывалось над пирсом. Сверху еще сыпались мелкие и крупные камни, взметенные взрывом. На пирсе то выскакивали из дыма, то скрывались в его завесе, медленно сносимой к морю, фигуры моряков. С первого взгляда Догаренко понял, что в угол пирса ударила либо тяжелая авиабомба, либо снаряд одной из недавно подвезенных немцами сорокасантиметровых гаубиц. Он напрягал зрение, пытаясь различить в дыму силуэты катеров, но их не было видно. Внезапно дым на пирсе с подветренной стороны оранжево окрасился и оттуда донеслись крики, в которых звучали растерянность и испуг. Сильный рывок ветра вскинул дым кверху, и Догаренко увидел полыхающую палубу катера. Вероятно, осколок бомбы пробил бензобаки, потому что из машинного люка выбрасывался столб бело-розового огня, окутанного плотными светло-серыми клубами.