Срок истекает на рассвете
Шрифт:
Он бросил трубку мимо рычага, крикнул ей: «Беги!» — и бросился вслед.
На миг он остановился, сунул револьвер под коврик и побежал за ней.
— Их машина! — крикнула она через плечо.
— Он оставил в ней ключ!
Он прыгнул за ней, захлопнул дверцу, и машина рванулась. Не успели они завернуть за угол, как услышали звук приближающейся сирены.
— Быстро они работают, — сказал он. — Если бы мы не сели в машину, они бы нас сцапали.
С бешеной скоростью они неслись вдоль Мэдиссон-авеню, еще пустынной. Дважды Куин проскакивал под
— Мы все равно не успеем, Куин, — сказала Брикки.
— Попытаемся по крайней мере!
Становилось все светлее. На востоке начинался еще один день. Еще один день в Нью-Йорке.
Ты выиграл. Ты рад? Тебе, приятно знать, что ты нас поймал, что ты нас разбил? Парня и девушку из маленького города. У нас были равные шансы, не правда ли? Как всегда. Ты, страшный, дробящий кости город!.. Равные шансы! Еще бы! Ты, гнилой город!.. Ты, ты, Нью-Йорк!
Слеза намочила ей висок, поползла почти до уха — на такой скорости был сильный ветер.
Его рука на миг оторвалась от руля и крепко стиснула ее руку.
— Не плачь, Брикки, — сказал он, смотря вперед, с трудом проглатывая комок в горле.
— Я не плачу, — сказала она. — Этого удовольствия я ему не доставлю. Пусть делает что хочет, а я ему не покажу, что мне плохо.
Здания впереди становились все выше. С каждым кварталом они, казалось, вырастают. От восьми-десятиэтажных до пятнадцатиэтажных, от пятнадцатиэтажных до двадцатиэтажных, от двадцатиэтажных до тридцатиэтажных — все выше и выше. Все время выше, захватывая небо, пока им не показалось, что они находятся в сточной яме с неприкрытой крышкой. Там, наверху, было ярко-голубое небо, а внизу — тусклая серость, вечная серость и лабиринты из бетона, лабиринты, из которых нет выхода…
Оли мчались уже по 7-й авеню, по направлению к 30-й улице. Справа на них надвигался Бродвей. Потом внезапно, около 40-й улицы, Бродвей образовал двойной треугольник, который все называют Таймс-сквером.
Здание газеты «Нью-Йорк таймс» выросло перед ними. А справа — странный брус, неизвестно зачем поставленный на фоне светло-голубого утреннего неба.
Она схватила его за руку так внезапно, так резко, что руль повернулся, и они чуть не въехали на тротуар.
Она стояла на коленях и смотрела в заднее окно и трясла его за плечо.
— Куин, посмотри! О Куин, посмотри! Часы на башне «Парамоунт» показывают без пяти шесть! Сейчас только без пяти шесть! Часы в комнате, должно быть, спешили…
— А может быть, эти отстают? Ты сейчас вывалишься из машины!
Она посылала часам воздушные поцелуи. Она была в каком-то экстазе благодарности.
— Нет, эти часы правильные. Эти часы правильные! Это мой единственный друг в этом городе! Я знала, что он мне поможет! Значит, мы можем успеть. У нас еще есть шанс…
Она больше никогда не увидит небоскреба газеты «Нью-Йорк таймс»!.. Она больше никогда сюда не приедет!
— Сядь, сейчас поворот!
Острый, как бритва, поворот поднял два колеса машины, и они уже на 34-й улице. А там, впереди, в двух кварталах от них, между 8-й и 9-й авеню, там, впереди, уже выехал большой междугородный автобус… Он только что выехал из ворот автобусной станции, развернулся и начал набирать скорость — на запад, к реке, к тоннелю, в сторону Джерси… К дому.
Такой близкий и такой далекий. На минуту раньше они бы успели. У нее вырвался какой-то крик, маленький и жалкий. Она его подавила. Она не спросила его, что им делать. И он ее не спросил. Он просто рванул машину вперед.
Он не хотел сдаваться. Усилием воли бросил он вперед легкий, маневренный автомобиль за автобусом. Они настигали его. Они поравнялись с ним. Автобус замедлил ход, чтобы свернуть в тоннель, и он остановил машину около автобуса. Им помог дружелюбный красный огонек светофора; он остановил и тяжелый автобус и легкий автомобиль.
Они выскочили из машины и стояли перед автобусом, умоляюще стуча в дверь.
— Откройте, пустите нас! Пожалуйста, пустите нас! Не оставляйте нас здесь… Куин, покажи ему деньги!
Шофер покачал головой и нахмурился. По выражению лица и жестам они поняли, что он ругается. А красный свет все держался и держался. И он не мог уехать. Он должен был сидеть и смотреть в их страдающие лица! Любой человек, у которого есть сердце, должен был сдаться. И у него, разумеется, было сердце. Он посмотрел на них в последний раз — хмуро оглянулся, не видит ли кто, а потом дернул за ручку, и дверь с шипением открылась.
— Почему вы не садитесь где полагается? — стал кричать он. — Вы что, думаете, это городской трамвай, который останавливается на каждом углу? — И прочие слова, которые люди обычно говорят, когда боятся, что их сочтут добрыми.
Она пошла, пошатываясь, по проходу и нашла, два свободных места. Через мгновение Куин сел рядом с ней, а брошенная машина осталась стоять у тротуара. В руках у Куина были автобусные билетики; он крепко сжимал их в руке. Билетики до самого конца. Билеты домой. Автобус тронулся.
Они ехали по полям Джерси. Позади был тоннель. Позади был Нью-Йорк. И только теперь она смогла говорить.
— Куин, — сказала она вполголоса, чтобы их никто не услышал, — интересно, посчитает их полиция виновными, не смогут ли они отговориться как-нибудь? Ведь в конце концов нас там не будет, чтобы рассказать, что произошло.
— Нам не надо там быть. Там будут другие, которые смогут это сделать так хорошо, что они никогда не выпутаются.
— Другие? Ты хочешь сказать — свидетели?
— Нет, свидетелей убийства нет. Никто этого не видел. Но есть один человек в семье Грейвзов, чьих показаний будет достаточно, чтобы осудить их.
— Откуда ты знаешь?
— Там, в письменном столе Грейвза, есть письмо от его младшего брата Роджера, который учится где-то в колледже. Помнишь, я тебе говорил? Грейвз, должно быть, получил это письмо вчера. Я нашел его, когда ждал тебя. Парень пишет Грейвзу, что если к нему обратится женщина по имени Бристоль и будет его шантажировать, чтобы он не поддавался.