Ссора с патриархом
Шрифт:
— Не надо так горячиться, маркиз!
— А вы скажите, скажите — кто убийца? Где он?
Маркиз вскочил, бледный от гнева, и, энергично жестикулируя, стал громко повторять:
— Кто убийца? Где он?
— Он, возможно, здесь, среди нас, в этой толпе, что собралась под окном, и, может быть, смеется надо мной, над вами, над присяжными, над судьями, над правосудием! И если я говорю глупость, не мешайте мне! Каждый волен говорить что хочет!
Пока Святой Спиридионе бесстрашно возражал маркизу, одни члены клуба пытались увести его, чтобы прекратить эту неприличную сцену, другие окружили маркиза и уговаривали его быть снисходительным к этому самоуверенному человеку,
— А почему он заявляет это мне в лицо? Я, что ли, готовил процесс? Я вел дело? Я осудил Нели Казаччо?
И, опустившись на стул, маркиз заново, со всеми подробностями, стал пересказывать одно за другим и показания всех свидетелей, и речь королевского прокурора, и выступления адвокатов…
— А мне-то какое дело, кого осудили — того или другого! Это дело присяжных, судей… Весьма жаль, — заключил он, — что не рассматриваются в суде убийства, совершаемые некоторыми невежественными врачами!
Но доктор Меччо не смог ответить на этот укол. Он удалился, ворча:
— Должно быть, маркиз воображает, будто клуб — это площадка у замка.
7
— Хорошо! Хорошо! — сказала баронесса. — Ну а теперь, когда все кончилось, выслушай меня, дорогой племянник!
— Голова у меня сейчас занята совсем другим! — ответил маркиз.
— Знаю — к сожалению, этой дурной женщиной.
— Не говорите мне о ней, тетушка!
— Напротив, я должна поговорить о ней.
— И напрасно, уверяю вас. Она словно больше не существует для меня, клянусь вам.
— Ты знаешь, чего я хочу.
— Я признателен вам, я благодарю вас, тетушка!
— Мое завещание находится у нотариуса Ломонако. Ты ведь не захочешь, чтобы я переписала его?
— Вы вольны распоряжаться своим добром как вам угодно.
— Я хочу, чтобы возродился дом Роккавердина. Твой дядя — бездельник. Он уже растратил почти все свое состояние. А его сын еще безрассуднее, чем отец. О племяннице и говорить нечего. Она опозорила семью: живет в смертном грехе, в гражданском браке, из-за упрямства своего еретика мужа, которого во что бы то ни стало захотела женить на себе… Ну и пусть держится за него, без церковного благословения!
— Что тут поделаешь! Это не наша вина.
— Послушай меня. Говорят, браки совершаются на небесах. И тому, о чем я хочу поговорить с тобой, конечно же суждено совершиться, если я не ошибаюсь. Помнишь?.. Да, да, вы не давали друг другу никаких обещаний. Вы никогда ни слова не сказали о любви. Да и не нужно было говорить о ней. Вы были слишком юными, и ваши взгляды, ваши жесты говорили гораздо больше всяких слов. Поэтому она всегда чувствовала себя как бы связанной. Уйди она в монастырь, она не смогла бы жить там. Она все время ждет, она не теряла надежду, даже когда ты весь был во власти этой дурной женщины и опозорил нас, приведя ее в свой дом…
— Но, тетушка!
— Не перебивай меня, дай мне сказать. Я говорю для твоего же блага.
Маркиз покорно опустил голову.
Она послала за ним под тем предлогом, что хочет посоветоваться о некоторых улучшениях на винограднике в Лагоморто. Но он сразу понял, о чем пойдет речь, и приготовил свои возражения. Однако на этот раз маркиз, несмотря на все свои намерения, чувствовал, что им овладело какое-то странное безволие.
Поначалу он несколько успокоился, когда баронесса принялась расспрашивать его о процессе и осуждении Нели Казаччо. И он нарочно долго распространялся об этом, чтобы отвлечь ее.
Ему казалось, будто он уже слышит настойчивые уговоры, которыми она донимала
Однако он заволновался, когда баронесса высказала убеждение, что Агриппина Сольмо подговорила убить своего мужа, желая снова стать той, кем была прежде, и достичь цели, ускользнувшей от нее, когда она вышла замуж за Рокко Кришоне.
И это волнение, которое баронесса подметила, едва заговорила о своем подозрении, побудило ее повести разговор напрямик.
Ему пришлось долго слушать ее, отвечая невпопад на ее вопросы, блуждая взглядом по гостиной, рассеянно разглядывая то какой-нибудь портрет, то старую мебель, то собак, которые дремали в креслах на своих подушках, приоткрывая время от времени глаза и поднимая головы, словно сознавая, что нужно лежать смирно, чтобы не помешать разговору.
Из верхнего стекла одной из балконных дверей вдруг брызнул свет заходящего солнца. Его красноватая полоска на несколько мгновений легла на карниз над дверью напротив, и маркиз сощурился, чтобы рассмотреть потемневшие фигуры плохо написанного «Суда Париса» [118] , пытаясь и таким образом отвлечься от увещеваний баронессы, которым, похоже, не было конца! Потом, уже в вечернем полумраке, когда тетушка вызвала почти стершиеся в его памяти воспоминания юности, он почувствовал легкое сожаление, нахмурился и даже попытался прервать ее: «Но, тетушка!» — что, однако, не прозвучало ни возражением, ни протестом и уж тем более никак не могло помешать ей продолжить:
118
Три греческие богини Гера, Афина и Афродита оспаривали яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Зевс послал богинь на гору, где пас стада Парис, который присудил яблоко Афродите, и та с тех пор покровительствовала ему.
— Дай мне сказать. Я говорю ради твоего же блага… Я часто вижу ее уже много лет. Она все такая же! Всегда в темном платье, словно вдова, бедняжка! И молчалива, особенно после того, как разорилась ее семья, а она ведь такая же знатная, как и наша, дорогой племянник… Ты бы обрел свое счастье и заодно сделал доброе дело! Она держится спокойно, даже гордо в своей нищете, которую вынуждена скрывать, никогда ни словом не обмолвится ни о тебе, ни о своей упрямой надежде. И когда я с ней об этом заговорила однажды, она сперва покраснела, потом побледнела и ответила только: «Теперь, баронесса! Я уже стара!» Это в тридцать два года? Что за чушь! Она такая милая, утонченная, благородная. А когда улыбается, кажется, что все ее существо будто светится изнутри и озаряет нежную и сострадательную душу… Почему ты не хочешь жениться? Почему упрямишься и живешь один?.. Чем околдовала тебя эта дурная женщина?
К сожалению, эта дурная женщина и в самом деле околдовала его. Он чувствовал это, и ему было страшно. Но тетушка баронесса совсем некстати напоминала ему о ней. Как раз сейчас он, не терпящий ничьего превосходства над собой, раздраженный тем, что ему не удается избавиться, освободиться от нее, пытался вырвать ее из своего сердца. Он не любил ее больше, он ненавидел Агриппину Сольмо. Но ненависть еще больше, чем любовь, удерживала ее в его душе! Ах, если б только тетушка баронесса знала!.. Однако он не солгал, поклявшись ей: «Для меня она будто не существует больше!» Он не хотел видеть ее даже издали, он запретил ей переступать порог дома Роккавердина!