СССР. Зловещие тайны великой эпохи

Непомнящий Николай Николаевич

Я вовсе не обращал бы внимания на них, если бы коллега по сектору этнографии зарубежной Европы не поведала мне, что сама слышала, как Семен Александрович спрашивал первого: «А кто стоит за спиной этого Анохина? Он так независимо держится, вступает в резкие конфликты с не терпящим возражений директором института Толстовым!..»

Коллега не расслышала, что отвечал Иосиф Ромуальдович; уловила два отрывка: «стена» и «терять нечего!». Что и откуда он узнал обо мне, я не ведаю. Каждый человек — разведчик для самого себя. А тут — оба профессионалы! Несколько лет спустя уже мало кто в коллективе не знал, что Григулевич, ставший известным читателям под литературным псевдонимом Лаврецкий популярными книгами о католицизме и про революционные движения в Латинской Америке, в 20-х годах в буржуазной Литве был в подпольном комсомоле,

схвачен и осужден к смертной казни. А так как он оказался несовершеннолетним, то его родной дядя, богач из Бразилии, внес выкуп, и юноша оказался в другом полушарии планеты. Там-то и прояснилось много лет спустя, что хваткая рука НКВД сделала Есю своим агентом еще мальчонкой в Литве.

А Семен Александрович в годы войны находился в США, с 1946 года работал первым секретарем советского посольства в Колумбии. Оказавшись в СССР и став у нас в институте секретарем партийной организации, он, подобно мне, бывшему репрессированному и сыну бывшего «врага народа», стал тоже невыездником!..

От Гонионского я держался на большом расстоянии — именно потому, что тот был то секретарем партийной организации, то членом партбюро. Впрочем, на собрании парторгов и профоргов секторов института 20 ноября 1974 года я все-таки остро поспорил с ним, доказывая, что гуманитариям незачем брать индивидуальные социалистические обязательства, ибо «и без таких обязательств мы работаем над тем же!». На другой день у него неожиданно обнаружился рак прямой кишки, и он к вечеру умер прямо на операционном столе…

В свои шестьдесят пять лет, в 1978 году Григулевич потянулся ко мне с откровениями. 2 июня 1988 года Иосиф Ромуальдович умер, а его самое сногсшибательное сообщение мне такое: он участвовал в убийстве Троцкого!

— Я с матерью подготовленного нами агента ожидал его в автомашине после того, как тот вошел в резиденцию Троцкого под Мехико…

— Но ведь резиденция — как крепость, и охранялась!

— Агент втерся в троцкистские круги, вскружил голову секретарше Троцкого — непривлекательной русской еврейке Сильвии Агеловой-Масловой, других надежд на личное счастье она не питала, — передавал через нее Троцкому на отзыв будто бы свои рукописи, в духе Троцкого написанные…

Моя острая память тотчас воспроизвела единственный известный всему советскому народу текст — две публикации из газеты «Правда» от 24 августа 1940 года, на странице 5, справа вверху. В одной из них — заметке «Смерть Троцкого» — на самом верху четвертой колонки всего в семи строках сообщалось: «В Мексике в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения на него одним из лиц его ближайшего окружения».

После ареста моего отца 13 июля 1938 года и конфискации у нас имущества мама с нами — мной и моей младшей сестрой — жили нищенски, не всегда было что есть, тем более на газеты не подписывались. Даже от сдачи в магазине за купленный для семьи хлеб я не расходовал ни копейки. Но в то утро в субботу 24 августа 1940 года я нашел на земле 10 копеек — как раз тогда цена газеты «Правда» — и купил ее. Там же, у киоска, возле здания средней школы № 15 города Таганрога, я раскрыл газету, обозрел все шесть страниц, увидел в оглавлении на первой странице вверху заголовок «Смерть международного шпиона (с. 5)», прочел на пятой странице сначала маленькую заметку «Смерть Троцкого», а затем и большую статью.

Статья явно продиктована самим Сталиным — стиль, слог, лаконичность, присущие его устной речи, повторы с перестановкой слов, все, к чему притерпелись те, кто вырос и получил образование в СССР в 30-х годах, то есть это распознавали даже школьники. В статье не было никаких подробностей о самом покушении и смерти Троцкого сверх написанного в заметке, зато названо имя убийцы — странное, трудно приписываемое к какому-нибудь народу: Жак Мортан Вандендрайш. По этим «ван ден» можно думать, что убийца — голландец или бельгиец. По имени Жак — француз или опять бельгиец. По второму имени, Мортан, старики в очереди у киоска судачили, что убийца — или чех, или… армянин. В общем, что-то искусственно накрученное, может быть, самим же Сталиным.

— А как звали убийцу? Кто он был по национальности? — спросил я Григулевича.

— Испанец. Хайме Рамон Меркадер дель Рио, — ответил Иосиф Ромуальдович.

На некоторое время я онемел от удивления — от одного из названных здесь антропонимов, —

но, обретя дар речи, уточнил: — Где же фамилия в этих антропонимах?

— Меркадер!

— А как звали мать?

— Каридад. Полностью — Эустасия Мария Каридад дель Рио.

Значит, Луис — сын этой Каридад и брат убийцы? А ведь больше пяти лет молчали, не заикнулись мне об этой тайне! Для меня ведь убийца значился все под тем же «ван ден»…

— И где же вы ждали с Каридад? — наконец нашелся я.

— В машине, за рощицей, — ответил Григулевич. Я не понял гримасы караима, сопроводившей слово «рощицей», а он не оставил мне мгновения для вопроса. — При удаче, если бы он смог после убийства выйти из двора виллы, мы укатили бы сразу в Калифорнию и пароходом за границу.

— Какое же отношение ко всему этому имела женщина, тем более мать?

— О, это особая женщина! Ни перед чем не останавливалась! Любвеобильная и мужелюбивая! Впрочем, может быть, и лесбиянка! — У Григулевича пылали глаза. Я прежде на каждой вечеринке в институте замечал, как оживал и выпрямлялся он, когда избирал понравившуюся ему женщину, и направлялся к ней пригласить к танцу, даже ногу не приволакивал, как было в последние десять лет его жизни. Чувствовался профессиональный ловелас. — Каридад ведь была креолкой, дочерью помещика на Кубе, род которого состоял в каких-то своячес-ких или даже родственных отношениях с помещичьим родом нынешнего диктатора Кубы Фиделя Кастро Руса и его брата Рауля. Фанатичная сталинистка! Это она втянула сына Рамона в те же сети НКВД СССР, которому сама служила. Рамона забросили еще до гражданской войны в Испании в эту страну, там он сидел в тюрьме как коммунист еще до провозглашения республики. Республиканцы дали ему с началом гражданской войны чин лейтенанта, а шеф матери из НКВД Наум Эйтингон перевел его в Париж, дав чин майора. Наум ведь был заместителем Орлова, начальника советской разведки в Испании, и оба они имели огромное влияние не только на республиканцев! В Париже наши профессионалы, внедренные там, и дали Рамону нужную подготовку террориста. Наум был обожателем, самым постоянным и долгим горячим любовником Каридад, с 30-х до 40-х годов, может быть, еще до Испании, до Парижа, затем в Нью-Йорке и в Мехико, а потом — в Москве…

— А что она делала в Париже?

— Она пила лучшие вина, курила лучшие сигареты. Любила наркотики. И мужчин — это было ее главное хобби. А сама она была крупной приманкой НКВД для втягивания в сети шпионажа и диверсии…

Вот тебе и откровения спутника по альпинистской связке Луиса, будто бы каталонца из Барселоны! Может быть, тот никогда и не был в Барселоне, да и вообще в Испании? А прямо с Кубы — в Париж, оттуда — в Москву?

— Я помню, что Троцкий умер от пролома черепа. Директор школы № 1 города Таганрога Владимир Дмитриевич Степенев в начале сентября 1940 года, после прослушивания им лекции для партактива в райкоме или горкоме партии, говорил учителям, а я, пятнадцатилетний ученик, слышал, стоя возле учительской, как он произнес им: «Троцкого убил ударом по голове его ближайший помощник, чехословацкий троцкист! Не поделили, мол, общую любовницу, секретаршу Троцкого!..»

— Ха, любовницу! — хмыкнул Тригулевич. — Да, Троцкий был кобельком, даже с молодой женой хозяина виллы согрешил, и едва не распался его брак с Седовой. Но с секретаршей Аге-ловой-Масловой у него секса не было. Она была страшненькая, а Рамон внедрялся как раз через эту деву, как бы в женихи навязывался! А убил Троцкого ледорубом. Троцкий ведь был, как вы, Генрих, альпинистом. Ледоруб висел на стене его кабинета. Рамон схватил и тюкнул. А уйти не смог — Троцкий закричал, ворвалась стража. Рамона чуть не насмерть забили. Мы и Каридад, когда услыхали крики на вилле, дали газ — укатили…

Тогда и позже в беседах с Григулевичем я никогда не догадался спросить, что значит это «мы с Каридад», — означало ли это «Григулевич и Каридад» или «Григулевич с кем-то и Каридад»?

Я не имел допуска в спецхраны библиотек к столь секретной литературе. Поэтому впервые смог взять в руки известные всему миру в мельчайших деталях факты об убийстве Троцкого из книг только за границей в августе, а затем в октябре — ноябре 1988 года, когда меня наконец выпустили сначала на Фарерские острова, а затем в Данию. Но тогда опровергать самого Григулевича было поздно — тот умер за два с половиной месяца до моего первого выезда за границу.