СССР
Шрифт:
– Слава им не нужна и величие, – заявил Кузнецов, тряхнув освобожденными руками. – Что подписывать?
– Все бы вам подписывать, барин. Чего ты подписать опять хочешь?
– Ну, любую бумагу. Что там надо – отрекаюсь от престола, удаляюсь в отставку, завещаю печать и право финансовой подписи предъявителю сего?
– О как. Я устал, я ухожу. В натуре прямо?
– Обещал ведь – по первому требованию. А тебя, смотрю, не по-детски расперло, аж трясешься.
– Сам ты трясешься, – сказал я. – Ладно, проехали.
– Вот уж на хренки. Мне таких предъяв больше не нужно. Как ты там говорил: если не по-человечески, то что от Союза останется? От руки сойдет?
– Во завелся. Проехали, говорю.
– Тот, другой, он все стерпит и примет. Я как-то не готов.
Я вздохнул со вздрогом и предложил:
– Сергей, остынь. Нам на мероприятие ехать, людей поздравлять, а ты по потолку бегать собрался.
– Не я первый начал, – напомнил Кузнецов и мстительно добавил: – Вот твоим возвращением и поздравим. Алик – лучший подарок. Тебя же все любят, ты добрый и ласковый, а я злой мудилко.
– Тыр-тыр-тыр.
– Где писать, говорю?
– Да вон на полу напиши. Или в духовке.
– А, точно, – сказал Кузнецов.
Я испугался, что он действительно полезет в духовку, Но нет: в карман полез за «союзником», косо посмотрел на меня, пробурчал что-то, вытащил руку и извлек «союзник» все-таки из-за духовки, буркнул команду включения, бросил проекцию на стол, быстро связался с базой данных и в темпе – так, что я и вякнуть не успел бы, кабы было такое желание, – надиктовал приказ о своей отставке и возложении обязанностей на Камалова с немедленной постановкой кадрового вопроса перед советом Союза.
Сказал личный номер, дождался идентификации голоса, потом дополнительно поднес сканер «союзника» к руке и лицу и обернулся ко мне:
– Доволен?
– Орел, – подтвердил я, небрежно оперевшись о стеночку. – Тогда уж в рассылку сразу пусти.
По внутренним правилам Союза, утвержденным полтора месяца назад, до поступления в общую рассылку документ считался рабочим вариантом, поддающимся редактированию, дополнению и отзыву. Бумажка и бумажка – хоть утрись ею, хоть самолетик сделай. А передача документа в общую рассылку автоматически присваивала ему порядковый номер, копировала во все базы и обязательные папки и придавала окончательную юридическую силу. Полтора месяца назад я был не у дел и мог этого не знать. Вот только систему эту я и придумал, и фазы ребятам лично нарисовал. И результаты всех тестирований лично просматривал – потому что не гнать же меня, в самом деле.
Может, Кузнецов все эти тонкости и не пытался учитывать – просто не верил, что я такой нудный.
А верить надо. Хоть во что-то.
– Часто нас заменяют другими, чтобы мы не мешали вранью, – пробормотал он.
Четко сказал:
– Утвердить, направить в общую рассылку, подтверждаю, Кузнецов, двадцать пятое августа, – и повторил все колдовские манипуляции.
Потом повернулся ко мне и спросил:
– Все, ваша светлость? Или еще пожелания будут?
– Только одно. Скажи мне, пожалуйста, Сергей Владимирович, ты сразу все это задумал?
Кузнецов возмущенно усмехнулся, решив, видимо, что я пытаюсь на него же суету последних минут и свалить. Потом понял, что не об этом речь, и уточнил:
– Что «это» и как «сразу»?
– Это – подкоп под Союз, – сказал я, наблюдая за его лицом. – Сразу – как только мы у тебя магазин отжали. Иркутский.
А лицо-то не изменилось, только взгляд упал в ближний угол кухни и, наверное, зрачки расширились, но утверждать не могу.
Мне его почти жалко стало, и я сказал, не скрывая этого:
– Много напакостить-то успел? Лучше честно...
Кузнецов ударил, так и не подняв головы.
За эти годы я успел узнать его хорошо, в том числе и с левой стороны – поэтому уклониться успел и тут же возмущенно кинул двойку в ответ.
Кузнецов знал меня не хуже – и отскочил, только стулья об пол грянули.
Я хотел презрительно поинтересоваться, чего ж ты меня из тайги спасал и так ли хотел спасать, хотел крикнуть, что я ему как брату верил, хотел в лоб ладонью ткнуть и спросить, как такое вообще бывает. Но Кузнецов заговорил первый. Он бесцветным голосом процедил:
– Баран ты, блядь.
И с прыжка попытался лбом раскрошить мне лицо. На такое я реагировать не учился, а выброшенный блок с уходом не спасал, потому что Кузнецов для верности вцепился в мой воротник – одной рукой, вторая соскользнула, но крепко. И конец бы мне – лобная кость бьет не хуже молотка, а если молоток весит центнер и падает с ускорением, не дрогнет разве что старая наковальня, а хрупкие переносицы-глазницы промнутся как картонная кассета из-под яиц. Ерунда спасла: я поскользнулся, на майонезе наверное, башка ушла с линии удара, мой блок усилил размах спотыкания, а мертвая хватка Кузнецова повела его вслед за воротником к полу – и влетел он не лбом, а подбородком, и не в лицо мне, а в корень шеи.
За ключицей остро рвануло и будто костью перекрыло горло – неужто сломал? – но хуже были горячий выдох и влажная твердость зубов, которыми Кузнецов на излете ткнулся мне в плечо. Я гадливо и неграмотно швырнул его от себя, забыв даже подправить ногой, а он, по тем же, видимо, причинам, не пробил на отходе, а растопыренно отлетел, будто его за хлястик дернули, и ударился поясницей в стол. Стол грохнул, Кузнецов, оскалившись, коротко шипнул на вдохе и тут же, смешно изменившись в лице, погнался за медленно опрокидывающимся столом, ловя поехавшую к полу сумку с кастрюлей.
Он не успевал развернуться, успел я – скакнул и поймал за ручку. Кузнецов дернулся в мою сторону, на полудвижении уловил, что не его я атакую, и успел поймать вторую ручку. Сумка затрещала, но не распалась.
Мы застыли. Кузнецов свободной рукой поймал ножку падающего стола – не сразу, сперва пальцы соскользнули, – громко вернул его в исходное положение и бережно поставил сумку. Я подсобил.
Кузнецов сложил ручки сумки поверх молнии и застыл, не поднимая глаз. Чего-то ожидая.
Моя очередь говорить.