Ссыльный № 33
Шрифт:
Дядюшка скрылся и с той поры не показывался более на глаза своему «сумасшедшему» Васеньке.
Купеческое население шилевского дома сторонилось Кащеева. Также и отставной генерал Задиралов, проживавший в первом этаже, в десятикомнатной квартире, с пятью мопсами, всегда выжидал у своих дверей, пока Кащеев на длинных ногах спускался сверху по лестнице, намереваясь отправиться на Петербургскую сторону, где он служил в кредитном обществе. Генерал не выносил его «высокомерия не по чину». У дворника Кащеев тоже был на примете, и хозяин дома не раз внушал ему:
— Ты, Спиридон, гляди за ним, кабы чего не вышло, — но что именно могло «выйти», ему никак не удавалось определить.
Ко
Проходя мимо генерала или дворника, Кащеев не глядел в их сторону, а вел себя так, как будто бы близко от него не было никаких посторонних личностей. Он угрюмо и исподлобья вглядывался вперед и так густо сжимал складки на лбу, точно вычислял про себя расстояния между самыми отдаленными планетами в эфирных безднах.
Терпеть не мог Кащеев ту породу людей, которая сушила свои мозги за чтением Гегелей и занималась в разных кружках многоглаголанием. А между тем таких именно людей была целая тьма с потемками, как он определял.
— Мечтатели! — презрительно обзывал их Василий Васильевич. — Чем бы жевать жвачку, — пошли бы да и с д е л а л и д е л о. А дел-то нет.
Кащеев признавал только д е л о, хотя сам-то до сих пор и не приступил к нему, а в кругу своих друзей все что-то доказывал, отстаивал и предупреждал. Он спорил о Франции, ждал вспышек, которые зажгут всю Европу. Всевозможные доктрины, экономические законы и даже спор фаланстерианцев с неугомонным Кабе не слишком тревожили его внимание, обращенное к будущим временам великих чувств. Теории были для него напрасным трудом людей, отверженных жизнью.
— Нет, вы подумайте, милостивый государь мой, — снова и снова порывался он негодовать и наставлять, — те самые люди, которые могли бы (да, именно могли бы!) исполнить все надежды народов, — эти самые люди занимаются фантастическими предрешениями и обсуждают все, так сказать, кухонные подробности будущего социального устройства, а перед настоящими-то делами, перед всей жизнью-то ходят тихонько и деликатно — так, словно на цыпочках, и все думают… Эка невидаль: думать! Нет, ты с д е л а й, а не носи в карманах свои «и д е и». А то вот у нас в Петербурге все собирают библиотеки, складывают и помечают заграничные волюмы, читают, сходятся на целую ночь и до беспамятства говорят… А что толку-то с их слов? Слова — всегда слова и только-с!
Федор Михайлович решил, что в таких людях заключен некий залог будущего и что их недовольство — не простое, от лени или тоски, а таит в себе голос и надежды многих, таких же отодвинутых в сторонку людей. В их унижениях и бедности он увидел п р а в а на счастье и порыв к свету. Их ненависть он понял как тоску по лучшей жизни, выношенную долгими годами и оправданную всеми условиями тяжелого времени, в коем личность человеческая была забита и попрана крепостническим трудом и чиновническим произволом. И всеми своими порывами он откликался на нетерпеливое
— Да, — думал он про себя, — Россия — страна идей. И идеи эти — ее кровные, ею выношенные, родные. Не привозные истины спасут ее, хоть они весьма эксцентрические и великодушные, а наши собственные мечты и дела.
Сторож Михаил Иванович
Для закрытия сезона итальянской оперы шла «Норма» Беллини (пела сама Джулия Борзи), и Федор Михайлович, увлекавшийся «Нормой», прослушал в последний раз в сезоне 1847 года модную оперу и тем заключил свои театральные увлечения накануне переезда для летнего времяпровождения на дачу в Парголово.
В третьем Парголове он снял всего лишь одну комнату с прихожей, в намерении отдохнуть вдали от столичного шума.
В Парголово он поехал на дилижансе, усевшись у самого места для кучера. В ногах у себя пристроил корзину, вмещавшую все пожитки, а сам прикрылся от пыли старой серой шинелью.
На новом месте он заметил большое оживление: многие петербургские чиновники со своими семействами уже переехали из барских городских квартир в подгородные дачи. Днем Парголово молчаливо дремало под солнцем, а вечерами летние обитатели и обитательницы толклись, вздыхая и тоскуя, между коротко обстриженных деревьев, умолкнувших в желтизне лунного света.
Федор Михайлович любил наблюдать и высматривать все пылинки на свету, Кто жеманничает, кто о чем грезит, кто разорен, обижен и унижен… да мало ли о чем можно помыслить, глядя на людскую суету, — всю ее оглядывал и держал в памяти Федор Михайлович.
Окна его комнаты выходили прямо против дачи, занятой чванным чиновником из департамента, — какого, он и не знал. Только видел он, что чиновник был степенный и всякий раз по вечерам пил пунш. На террасе у этого чиновника круглый день вертелась гладко вычесанная болонка и ежеминутно показывались самые разнообразные члены семейства: жена, обязательно с цветами на голове, старший сын, бегавший по палисаднику и неистово твердивший латинскую грамматику, младший сын, старшая дочь, младшая дочь, потом одна тетя и другая тетя, один дядя и другой дядя. Из раскрытых окон чиновнической дачи днем неслись трели канареек, а по вечерам арии и романсы самого сердцегубительного содержания. В полночь дача умолкала. Департаментский туз засыпал до десяти утра, — в этот час к крыльцу подкатывал открытый экипаж и увозил в департамент чиновничье тело.
Федор Михайлович изумлялся: ведь вот живет же в кущах земли такая т в а р ь! Дышит воздухом, имеет дачу и квартиру, кроме того, может быть, где-нибудь в Рязанской или Тульской губернии еще тысчонку душ со сворами гончих собак и землицы тысяч десять… А в Петербурге ворочает целым департаментом. И все это так удивительно л е г к о происходит. Как бы м е ж д у п р о ч и м, незаметно, без какого бы то ни было усилия или даже желания. Будто кто закрутил пружину и она тебе движет все.
И ему на сравнение приходила его собственная жизнь: вечная тревога о завтрашнем дне, непрерывный труд днем и ночью, без сна и отдыха, с мучительными предчувствиями ударов и испытаний. Он подолгу задумывался над тем, кто как живет, и все более и более недоумевал. И когда случайно заглядывал в каморку, в которой ютился дачный сторож, нанятый на лето, — рассудок его мутился. Как?! — казалось ему. Тут, рядом один с другим, живут два человека, и один из них катается на откормленных слугами лошадях, а другой спит на голой земле? Один пресыщен и изнежен, а другой всегда голоден и, не зная ни минуты отдыха, работает грязную, изнурительную работу? Да как же, как же э т о м о ж е т б ы т ь?