Стадия серых карликов
Шрифт:
Вначале они парились в трех банях — русской, финской и японской. В последнюю рядовой генералиссимус попал впервые, и она ему не очень понравилась: деревянная дежа литров на триста с горячей водой, становишься в нее, закрываешься крышкой. Короче говоря, голова торчит над нею, как из очка при удобствах во дворе, а телеса парятся. Натирались они и пихтовым маслом с солью для лучшего потения, запивали медовым и березовым кваском, пыхтели, отдувались и потели на волчьих шкурах в горенке. Потом по очереди лежали на столе, и весьма смазливая молодая особа по имени Эдда делала им массаж, громко хохоча, когда хозяин жаловал ей скабрезности. С невероятной легкостью для ее плотных, хотя и ладно скроенных форм, она порхала по горенке, умудрилась несколько
— Не отведаешь Эддочку? Как? — впервые заблестели глаза у начальника уезда.
— Куда там! Отпиликался…
— Напрасно, Эддочка у нас прямо-таки часовой мастер: ставит все куранты с полшестого на десять, а то и на одиннадцать часов!
Они поржали, потом перешли, накинув махровые халаты, в столовую, где Эддочка приготовила закуску. Хозяин пил коньяк как минеральную воду, похвастался, что однажды к нему на охоту приезжал сам Леонид Ильич, когда был еще при здоровье, — вот коньяк жрал, вот это жрал! И начальник уезда косился на медленно убывающую рюмку гостя: перешли на ты еще до брудершафта, а морду воротит, с чего бы это, а?
— Знаешь, кто не пьет? — вскинул, вернее, швырнул вверх брови Декрет Висусальевич. — Кому не наливают. Кто лечился и кто уже умер… Даже портреты пьют! Да! Поехали!
С непривычки у Аэроплана Леонидовича всё как бы подрастеряло свою незыблемость и приобрело весьма большую относительность. Начальников уезда вскоре сидело рядом то два, то три, они образовывали временами из себя какое-то бюро или коллегию, и поэтому гость поневоле вновь перешел на «вы». А начальство не желало удаляться от масс, настаивало на простоте товарищеских отношений и на очередном брудершафте.
— Не пиши больше в губернию, — сказали жестко начальники уездов хором. — Не стой на пути перестройки Шарашенска, все равно из этого ни хрена не выйдет. Собакер — он Собакер хоть в Африке, ярлыки антиперестройщиков нам с тобой приладит. Не бойся, наше дело всегда правое — мы победим. Если вздумаешь писать — покажи мне. Вообще мы, в глубинке, писателей очень почитаем, да не любим. Учти!
— А ккакк дддогадались — уУ?
— Сам же вчера сказал: «Пожалуйста». Мы поблагодарили, а ты: «Пожалуйста!» Ну и конспиратор! Без нас — ни шагу, понял? Мы председателя нашего с тобой предприятия присмотрели. Члены правления — мы! А просто председатель — он! Москвич, умеет из ничего миллионы делать. Сегодня мы начальники, а завтра? А миллион — он миллион, особенно в драгметаллах и драгкамнях. Наше родное правительство цены на них повышает — на сто процентов, еще на пятьдесят. Если только на сто — состоятельные люди становятся в два раза богаче! Наш председатель так и сказал: это борьба за социальную справедливость по заявкам мафии. Он знает, что говорит, такой жу-у-ук! Давай, академик науки, за его здоровье… Ну, давай… И часок-два поспать надо — пользительно для здоровья, говорят. Ух!
Больше Аэроплан Леонидович ничего не запомнил. Не спасли ни личная гениальность, ни компьютер с дьявольскими чипами. Не устояли они под натиском коньяка, все у него замкнулось, и когда он через какое-то время проснулся от страшной головной боли, которой совершенно, между прочим, не было даже тогда, когда он темечком долбал кузов КамАЗа и инвалидский металлический гараж, то перво-наперво обнаружил на левом плече совершенно чужую голову на манер блондинки. Чудовищным было и то, что дама была абсолютно голая, если не считать накладных ресниц, и что обе его руки покоились на двух великолепных сферах ее бюста. Он отдернул руки, не зная, что делать с головой дамы, и пока он раздумывал, Эдда повернулась на бок, прижалась к нему поплотнее и проворковала:
— Обними, меня, котик… Ты такой сладкий, я и не предполагала.
«А если спросят?» — как током шибанула Аэроплана Леонидовича
Глава сорок пятая
После неудачного разговора с начальником уезда Василий Филимонович до рассвета не смог уснуть, все думал, как помочь брату, как вызволить Ромку. То и дело советовался с товарищем Семиволосом — но начальник ничего толкового не смог тоже подсказать, поскольку времена такие, что неведомо, куда и как все повернется, что и чем обернется, а правовое государство строится как раз методом попирания писанных и неписаных законов. Не правдой нынче берут, а горлом — кто шибче верещит, у кого в руках газета, журнал, микрофон да ящик, тот и прав.
А в овраге, где-то возле колодца с журавлем так неистовствовали соловьи, уж такие самозабвенные переливы выводили, уж так упивались щелканьем и трелями, что Василий Филимонович едва не заплакал, может, и заплакал бы, да разучился за многие годы, забыл, как это делать. И как не заплакать: благословенные соловьиные песни в овраге, извечные песни, которые слышали об эту пору деды-прадеды, а это был слой жизни истинной, никак не увязывающийся со слоем жестокости, зла и несправедливости, которыми грозился грядущий день. «После суда народное гулянье», - вспомнилось объявление возле клуба, и зубы без чьей-либо команды заскрипели.
Он забылся на час или два тяжким сном, и соловьи присмирели. Проснулся как побитый, тягостно молчал за завтраком — да и что он мог сказать брату и Лиде в утешение? Ромку засудят, тут сомнений мало, иначе зачем показательный процесс устраивать? Надежда на суд губернский, наконец, республиканский. В защитники определили какую-то выпускницу вуза, да она любого по таким делам готова сгноить в тюрьме. Иван и Лида не очень-то верят ее ласковым словам и внимательному да участливому отношению. Надо бы с нею встретиться до суда, договориться о том, чтобы сразу же составить кассационную жалобу.
И Василий Филимонович поехал на мотоцикле в славный город Шарашенск. Дорога проходила через Большие Синяки — пригородную деревню в пойме реки Шарашки, на которой когда-то стояла знаменитая мельница. Туда возили зерно со всего уезда, а оттуда муку и фураж. Из-за фуража в хрущевские времена мельницу сломали: чтоб нечем было кормить домашнюю скотину. Отобрали огороды, поставили в пойме два ряда трехэтажных домов, нижние этажи которых заливало весенним половодьем, поскольку ниже по течению какой-то умник догадался соорудить водохранилище и гидроэлектростанцию. Сбрасывать весенние воды помимо турбины, наверное, было накладно, гораздо выгоднее было не обращать внимания на неудобства обагропромленных большесинячинцев. Короче говоря, доить коров на совхозную ферму в Большие Синяки из Шарашенска посылались медсестры, санитарки, учительницы, продавщицы, доярки из других деревень, студентки медучилища со времен Никиты Сергеевича и до расцвета борьбы за дальнейшее улучшение работы по выполнению продовольственной программы. То есть присно, поныне, вовеки веков?
Василий Филимонович благополучно миновал Большие Синяки, как вдруг на окраине деревни увидел бешено мчащийся бульдозер с алым знаменем над кабиной. Из выхлопной трубы летели клубы черного дыма, иногда выхватывались острые языки темно-красного пламени, из-под гусениц летели куски маломощного шарашенского асфальта. Лучший участковый лучшего отделения милиции столицы работал в тракторной бригаде прицепщиком и подумал, что дизель бульдозера пошел вразнос. С дизелями такое случается — если перелить больше нормы в картер масла, то оно захватывается поршневыми кольцами, попадает в цилиндры и тогда дела хуже некуда: двигатель на сумасшедших оборотах работает без подачи топлива, не останавливается до этого самого разноса или же пока не выработается масло.