Стадия серых карликов
Шрифт:
— Парватов, да?
— Парватов, он же Рура, — начал Василий Филимонович, но майор попросил продолжать, и лучший участковый столицы, подражая капитану Жеглову, доложил всю ориентировку без запинки. И даже переплюнул Жеглова — доложил даже реквизиты документа: исходящий номер, время подачи, фамилию подписавшего и даже оператора назвал правильно.
— Слушай, какая память, а? Если такая память, так почему же ты только старший лейтенант? И такого человека наши околоточные уделали, да? А-а, так вот отчего такая память! Ц-ц-ц… Пей чай, дорогой, на тебе живого места нет, а чай — лучшее лекарство, на втором месте после коньяка. Пей, пожалуйста, я отлучусь на минутку.
Вскоре в коридоре послышался шум, крики, потом все стихло, и вошел майор, вытирая платочком кровь из уголка губ.
— И мне врезал, бандюга. Теперь мы с тобой кровные кунаки, — и он засмеялся. — Поедем искать твои документы. Найдем, не бойся. Слушай, а ты переодеться с собой
Кровь у него перестала сочиться, и майор открыл шкаф с одеждой, нашел чистую отутюженную форменную сорочку и преподнес гостю.
— От всей души — со своего плеча, прими, дорогой, скромный подарок. С погонами майора бери. Посмотри, твои погоны в крови… Стоп! У меня есть капитанские, — он вернулся к шкафу и нашел там погоны, — только лишние звездочки не снимай, на разжалованного будешь похож. Надевай капитанские, если я не прав — пусть меня министр рассудит! За такое нарушение формы, вах, я готов ответить! С коньяком, да?!
Глава сорок шестая
Эх, не будет от Ромкиного дядьки-милиционера толку. Надо действовать так, как сама задумала — с таким умозаключением Мокрина Ивановна покинула вечером избу Ивана Филимоновича. Никто из них не умеет, как следует, хитрить, устраивать подкопы, идти в обход, стрелять наверняка — нет, тут без стрельбы не обойтись, но не из кривого ружья. Правильно говорил Сидор Артемович: Мокрино, по документам ты дурна, но не будь дурою! Золотые слова…
Откуда они думают брать детей, если таких хлопцев, как Ромка, судить, в тюрьму сажать за любовь? Где это видано, где это слыхано?! Оно, конечно, Женьке первого сентября в десятую группу идти, десятый класс по-нынешнему, так она до первого сентября родит. Чтоб мне белого света больше не увидеть — родит, а батько в тюрьме будет сидеть?
Тут и так несчастье за несчастьем. Батько Женькин, считай, не жилец на этом свете. Второй раз спинной мозг поменяли — мыслимо ли, чтоб человек нормально с чужими мозгами жил? Тут свои как-никак, и то… Оно, конечно, разве у нас жизнь? Борьба. Революция, гражданская с тридцатью тремя самыми демократическими и самыми народными властями, религия — опиум, валяй церкви, пролетария — соединяйся, а трудящего землероба в класс, который под корень, комбед сверху, чтоб всем нечего было терять, кроме собственных цепей. Ой, долго же ими бренчали, все теряли и никак не удавалось потерять: ни в раскрестьянизацию, которая до сих пор зовется коллективизацией, ни в тридцать третьем, спасибо товарищу Сталину и верному его соратнику товарищу Кагановичу, селами вымирали, а цепи так и не потеряли. Как же, такой дорогой подарок от родного и любимого. В тридцать седьмом он их перековал разве что на карающий меч, врагов народа выдумал. А там война проклятущая, что осталось от родного и любимого, так немец выбил, вывез, выжег. После войны жизнь рассчастливая в землянках, на коровах пахали и на бабах, опять голод, а как же — трофеев пол-Европы, их же кормить надо. Они же не привычные к голоду, как свой народ, который перетерпит от любой власти, пусть и работает за палочку. За нее, палочку, аж до Хруща, этот жизни чуть-чуть дал, а потом коров отобрал, огороды обрезал, а тракторы колхозами выкупайте, чтоб сами богатыми были. Довел бы до голодовки, ох, довел бы, да скинули. Ну, бровастый давай себе медали да ордена цеплять. Да ордена такие, как сковородки, на полпуза, грудь даже, говорят, для них ему расширяли. Брехали, наверно, ну а село — оно совсем неперспективное стало, все еще солдатки под соломенными крышами перебиваются. Тут и счастье нам подвалило — мирный атом, такой смирный, что жить с ним рядом невозможно. Тут уж действительно появились неперспективные села, да что там села, и города тоже. Все в них бросай и уезжай. А за что ж мы боролись и боремся, за что глотки друг другу перегрызаем, а? Молодых-то за что, за грехи наши? За что Женьке? Она ж с чернобыльским загаром, у нее, кто знает, может, четвероногое дитя родится, наподобие того восьминогого лоша, жеребенка то есть? Раньше замуж выходили и в тринадцать-четырнадцать и таких козаков рожали — ойо-ёой! Тут девка как гренадер, паспорт получила, а эта, эта сучище Ширежопкина, культурное слово для них откопала — растление… Ну и я для тебя кой чего откопала, еще посмотрим, чья возьмет! Посмотрим…
Мокрина Ивановна в сильном ненастроении вошла в избу, подаренную им дедом Туда-и-Обратно (не проданную за сто рублей, зачем напраслину на себя возводил?), как пострадавшим от мирного атома. Женька сидела на кровати и смотрела телевизор. Ну и нервы у молодежи: его суженого завтра судить будут, причем, за любовь к ней, а она ноги растопырила, рот раскрыла и стишки слушает.
И тут что-то насторожило Мокрину Ивановну. Голос знакомый послышался. Давным-давно его не слышала, а помнила. Старый черно-белый телевизор, купленный
— Ваня… Ваня… Ваня… — заспешила она, подбежала к телевизору, боясь, что его больше не покажут, гладила трещащий под ладонью кинескоп и навзрыд плакала.
— Бабушка, что с тобой, прекрати, ударить может, — спокойно и размеренно подала голос Женька.
— Жив, Ванюша… Жив… Цэ ж риднесенькый мий племянник!
— Это поэт Иван Где-то. Так сказали.
— Якый в биса где-то, — и она опять стала гладить экран. — Иван Сергеевич Колоколов — вот кто он, твой родной дядя.
— Мой дядя? — наконец-то удивилась Женька и захлопала в ладоши. — У меня дядя — поэт, подумать только!
— Нашелся…
Его собеседница, красивая дама, долго нахваливала его стихи, рассуждала о всевозможных нехватках и в быту, и в духовной жизни, а затем спросила, а как бы он ответил на вопрос: чего нам больше всего сегодня не хватает?
— Многого, ох как много нам не хватает, — улыбнулся Ванюша, помолчал, насупился и продолжал. — Нет идеала. Подлинного идеала, такого, который был бы несомненным, чтобы никому в голову не взбрела мысль проверять его на истинность человеческим опытом. Это должно быть нечто над нашей жизнью, над нами, над всем человечеством — совершенно идеальное, которое невозможно было бы унизить потребностями человека, пусть и самым необходимым.
— Это идея Бога, — сказала телевизионная дама.
— Должно быть, вы правы. Или идея вселенской гармонии, мирового разума. Бог, Создатель, Творец — это ряд великих слов… Мы же оказались в ужасном положении. Утверждают: у нас лопнуло царство Хама. А мне кажется, что оно у нас только окрепло. А почему воцарился Хам? От того, что мы отказались от религии, разрушили храмы? Это следствие, не причина. А в чем причина? В мечте. То есть в общем настрое, устремлении. Разве мечта человечества о самом справедливом строе — идеал? Нет, это идея, которую мы назвали идеалом. Более того, это мечта. О земном райском житье-бытье, в противовес небесному, религиозному. И во имя этого рая стали уничтожать целые классы и слои населения. Идеал подменил идею, подмена стала как бы всеобщей категорией жизни. Мечта о прекрасном обществе, о рае на земле выродилась в учение о так называемой диктатуре пролетариата, в которой пролетарского-то было всего лишь название, в непримиримую классовую борьбу. Сам идеал был превращен в прокрустово ложе. Мы оказались в положении старухи из сказки о золотой рыбке. Из-за великой гордыни, необузданных запросов, спешки, вечного нашего ускорения… Сегодня нам нужен Идеал. Может, множественность идеалов. У нас с вами не должны обязательно совпадать идеалы. Запреты могут быть общими, универсальными, но идеалы… Мне кажется, каждый должен верить в то, во что хочется верить и во что верится.
— Плюрализм идеалов? Это не многобожие, не язычество?
— Не все так плохо и в язычестве. Например, обожествление природы, единение, гармония с нею. Этого, кстати, нам тоже сегодня не хватает.
— Тут я с вами согласна. Я замучила вас вопросами. Еще один, можно?
— Пожалуйста.
— У вас очень необычная фамилия — Где-то. Это псевдоним?
— Может быть. Меня грудным ребенком принесли какие-то люди в детский дом. При мне записка, я ее храню. Написано детской рукой: «Зовут Ваней родители где-то…» Вот и подумали, что такая у меня фамилия — Где-то. Было это в тридцать восьмом…
— Извините, я не знала. Пожалуйста, почитайте еще стихи…
— Ой, Ванюша, просты мэнэ. Цэ ж моя запыска! Просты, Ванюша! — Мокрина Ивановна опустилась перед ним на колени и, обхватив голову руками, плакала и смеялась от счастья.
Глава сорок седьмая
«На нет и суда нет» — эта народная мудрость приложима ко всему, но только не ко всему человеческому в человеке и, конечно же, неприменима к самому человеческому чувству.
Если говорить о любви, то, прежде всего, следует вспомнить Ромку, Романа Ивановича Триконя, заведующего сельским клубом в совхозе имени Я. М. Свердлова Шарашенского уезда. Его, влюбленного, везли из губернской тюрьмы на воронке в сельский клуб. А он не верил в подлинность происходящего, ему казалось все это сном. С того самого момента казалось, когда участковый Сучкарев и еще два милиционера арестовали его после киносеанса, а перед этим ждали, пока он кино открутит, и обвинения, и допросы, и тюремная камера, и предстоящий суд — все для него было не наяву. Он никак не мог понять, почему арестовали и почему приписывают ему преступления, которые он не совершал.