Стадия серых карликов
Шрифт:
Ему точно также снился который год бой в горах. Их зажали в ущелье и держали в ловушке два дня. Они ехали сменить личный состав на заставе в горах и напоролись на засаду. Душманы подожгли грузовик и два бронетранспортера. Ромка ни разу в бою не был, не успел испугаться, не успел занять позицию в камнях, как его кто-то дважды ткнул сзади в плечо, и он упал… От грузовика шел нестерпимый жар, голова, тело были тяжелыми и ватными.
Жгло солнце, оно было невероятных размеров, на все небо. Жгучее, сухое, чужое. Из-под солнца прилетели вертолеты и стали жалить ракетами склоны ущелья — до этого, как рассказали позже, надо было продержаться два дня, и ему надо было не сгореть от чужого солнца. Вот ему и снилось: бежит он, бежит, бежит в спасительные камни, но
— Ты у меня герой, — шептала Женька и целовала две крупные выходные гвоздики возле ключицы. — У собачки — боли, у кошечки — боли, а у моего Ромы — не боли…
— Не называй меня героем, прошу тебя. Я поросенок, бегущий в мусульманском тире. Поросенок, понимаешь? Даже не кабан…
— Не выдумывай и не наговаривай на себя.
Воронок вильнул в сторону, попрыгал на ухабах и остановился. Двигатель от старости и от плохого бензина дважды вздрогнул — и судорога пробежала по всем сочленениям и частям много повидавшего на своем веку воронка. Хряпнули дверцей, потом — второй. Послышался топот бегущих людей, возбужденные голоса, кто-то заколотил по железу кулаками, крикнул: «Сынок!» Мама! Конвоиры принялись отгонять всех от воронка, в ответ раздались возмущенные выкрики: «Его еще не судили, а в тюрьму посадили! Сво-бо-ду Ро-ма-ну! Сво-бо-ду Ро-ма-ну!» Призыв подхватили, и он становился все громче и многолюднее. Потом те, кто скандировал, поняли, что конвой не осмелится открыть воронок, пока они требуют освобождения арестованного.
— Сынок, ты здесь? — донеслось материнское.
— Здесь, мама!
— Отойдите, отойдите! — кричали конвоиры.
Потом все стихло.
Открылась дверца, вторая. Выходи! Руки назад! Отойдите, отойдите. Рома, Рома-а! Мама, Женя! Батя! Быстро, быстро, не задерживаться! Да вы что, не люди? У вас матерей нет? Нет, да? Ромка, не дрейфь — весь «афган» с тобой! Сынок…
Крохотная артистическая, в которой иногда были артисты, но в которой уборщица тетя Паша хранила швабры, ведра и тряпки. Крупные капли пота на лбу прапорщика. Начальник конвоя вытирает их скомканным, несвежим платком. Ты был в Афгане? Глаза у прапорщика то ли подобрели, то ли еще больше забеспокоились. Скажи своим: я разрешу поговорить в перерыв, ну и после… Это у них всегда так или потому, что тут ребята из Афгана?
Сцена маленькая, стол под зеленым сукном, за ним будет сидеть суд. Для него, чтобы он сидел боком к залу, поставлена настоящая скамья, как, видимо, и положено подсудимому — грубая, длинная да еще шатающаяся на разболтанных ножках-буквах А. Не свалиться бы. В пяти шагах, ближе нельзя, сидела распухшая от слез, аллергии и пестицидов мама, жевала, сжимая рот, нижнюю губу, потом — батя в новой, торчащей колом темно-синей сорочке, вырядился как на праздник. Постарел, вжал затравленно голову в плечи. Потом Женька, смотрит ему в глаза, как прямо в душу, и боль, и любовь, и нежность. И тетя Галя здесь, Женькина мать, тоже, видать, наплакалась и задеревенела. За ними — полный зал односельчан, но Роман никого из них не видел.
Встать, суд идет! И в наступившей тишине раздались неумелые, неточные удары молотка — Мокрина Ивановна, взобравшись на площадку перед кинобудкой, приколачивала где-то раздобытый старый лист фанеры с утверждением «Судьи в СССР независимы и подчиняются только закону». Гражданка, прекратите шуметь! Я — а? Да, вы, и тоже встаньте. А я не стою, чи шо?! Прошу садиться.
cудебное заседание по рассмотрению состав суда подсудимый ваша фамилия имя отчество у вас есть отводы обвинительное заключение вам понятно обвинительное заключение вам понятно в чем вас обвиняют вам понятно в чем вас обвиняют нет не понятно вы признаете себя виновным нет не признаю признание вины смягчает меру наказания так вы все-таки признаете вину нет не признаю но вы же
Судья поморщился от бестактности, обвинительного броска народной заседательницы из отдела народного образования. Она сидела справа. Подружка Ширепшенкиной, из одной мафии, подумал судья и поднял руку, останавливая пышущую и фыркающую благородным гневом деятельницу уездного просвещения. Будь они наедине, он сказал бы ей, что здесь не рынок, здесь народный суд. Дело какое-то хилое, потерпевшая совсем не жалуется, да и вообще, как утверждает потерпевшая, между ними ничего такого не было. Тут народное просвещение снова вскипело: на шестом месяце, как же ничего не было? Да нет, потерпевшая не то имела в виду. А что же? А то, что они любят друг друга, и отца ее будущего ребенка требует освободить. И не называйте меня потерпевшей. Вот так-то…
Мадам Ширепшенкина перегнула палку с требованием показательного суда, ее подруге ничего не осталось, кроме как высказывать сомнение в искренности заявления потерпевшей. Может, ее кто-то подучил так говорить, может, что-то подарили или пообещали подарить, а может, и запугали… Черт побери, новый дом за столько лет в Шарашенске построили, квартиры через неделю-другую распределять будут, и если процесс будет недостаточно показательным, то сколько еще лет придется ждать?.. Обещали…
Ордер на новую квартиру совсем не улыбается… Надо уходить в какие-нибудь шабашники, в кооператоры по-нынешнему. Садитесь. Может, есть вопросы у заседательницы слева? Пай-девочка, на височках синие жилки трепыхаются, губки бантиком — вот такие музыкантши из детских садиков запросто могут в совещательной комнате поднять нежную ручку за высшую меру. Нет, она к этой жизни еще не накопила серьезных вопросов.
Приступаем к допросу свидетелей. Пригласите ммм… Фамилия, имя, отчество. Четырнадцать лет. Можно подумать, что побольше. Вы утверждали, что в новогоднюю ночь слышали с подружкой, как кричала, условно скажем, потерпевшая в кинобудке. Да, слышали… Кто же из тебя вырастет, если ты шпионишь даже в новогоднюю ночь? Конечно, она или ее подружка Танька, или обе сразу были влюблены в Ромку — поэтому в пятом или шестом часу утра, когда все уже разошлись, и оказались у кинобудки. Вход с улицы. Хотели взять у обвиняемого диски, чтобы переписать на магнитофон? И услышали крики? Какого характера крики? Евгения скандалила с обвиняемым или упрашивала его не трогать ее, звала на помощь? Нет? Нет — мы вас правильно поняли? Да.
Вопрос защиты. С виду пигалица, у защиты нос в веснушках и в очках, два пучка русых волос торчат в разные стороны, но славится мертвой хваткой. Если вцепится в жертву, то, для того, чтобы она оставила в покое, этой барышне надо отрубить голову. Во-первых, защита не считает Евгению Штанько потерпевшей, если уж ее называть так, то совсем по другим причинам — намек в адрес мадам Ширепшенкиной, предварительного следствия, всех тех, кто затеял судебную канитель. Во-вторых, у защиты есть один вопрос и одна просьба к юной свидетельнице. Скажите, свидетельница, как Евгения Штанько кричала, что это можно было расценить как призыв о помощи? Не могли бы воспроизвести эти крики? Свидетельница воспроизведет, почему же нельзя. Вот так: ой, ой, Ромочка, ой, ОЙ-ОЙ-ОЙ!
В зале смех, переходящий не в овацию, а в хохот. Защита вся покраснела, наверняка, для нее самой подобные возгласы не более чем теория. Хотя кто знает, во всяком случае она просит пригласить в зал Таньку, вторую свидетельницу. Результат тот же — хохот, только на этот раз с аплодисментами в адрес веснушек и торчащих пучков волос. Защита просит суд, учитывая возраст свидетельниц, считать воспроизведенные здесь крики отнюдь не призывами о помощи, а естественными физиологическими выкриками женщины в определенной ситуации. Высокий суд в лице председателя почему-то одновременно вспомнил ордер на квартиру и анекдот про «тады ой», который наверняка заседателю справа известен, а слева, у пай-девочки, заполыхал румянец возле ушка. Эпизод и ордер летели к чертовой матери.