Сталин и писатели Книга четвертая
Шрифт:
Некоторые рудименты революционной идеологии отразились и в этой его поэме.
Прежде всего в том, что в центре ее размолвка — даже не размолвка, а конфликт — фельдмаршала с царем.
Но в основе этого конфликта — резкая неприязнь Суворова не к тирании и самодурству Павла, а к его ориентации не на исконно русские военные традиции, а на чужие, западные:
Здесь все по-прусски, не по нем. Царь вышел вместе с ним на площадь, Там рядом с Павловым конем Ему была готова лошадь. И, вылетев во весь карьер, Поехали вдоль фронта рядом — Курносый прусский офицер С холодным оловянным взглядом И с ним бок о бок старичок, Седой, нахохленный, сердитый, Одетый в легкий сюртучок И в старый плащ, в боях пробитый. Нет,В этой своей исторической поэме Симонов не так скован идеологией, как в «Ледовом побоище». Но — скован.
Для наглядности, — чтобы было совсем уже ясно, что я имею в виду, — сравню (все познается в сравнении) приведенный текст с ранним стихотворением Багрицкого, озаглавленным так же, как поэма Симонова, — «Суворов»:
В серой треуголке, юркий и маленький, В синей шинели с продранными локтями, — Он надевал зимой теплые валенки И укутывал горло шарфами и платками. В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы, И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах; По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы, И в низких залах струился мятный запах... По вечерам он сидел у погаснувшего камина, На котором стояли саксонские часы и уродцы из фарфора, Читал французский роман, открыв его с середины, - «О мученьях бедной Жульетты, полюбившей знатного синьора». Утром, когда пастушьи рожки поют напевней И толстая служанка стучит по коридору башмаками, Он собирался в свои холодные деревни, Натягивая сапоги со сбитыми каблуками. В сморщенных ушах желтели грязные ватки; Старчески кряхтя, он сходил во двор, держась за перила; Кучер в синем кафтане стегал рыжую лошадку, — И мчались гостиница, роща так, что в глазах рябило... Но иногда по первому выпавшему снегу, Стоя в пролетке и держась за плечо возницы, К нему в деревню приезжал фельдъегерь И привозил письмо от матушки-императрицы. «Государь мой, — читал он, — Александр Васильич! Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой тревожить, Вы, как древний Цинциннат, в деревню свою удалились, Чтоб мудрым трудом и науками свои владения множить...» Он долго смотрел на надушенную бумагу, — Казалось, слова на тонкую нитку нижет; Затем подходил к шкапу, вынимал ордена и шпагу — И становился Суворовым учебников и книжек.Мне захотелось сравнить это стихотворение
Багрицкий — это первое, что бросается в глаза, когда погружаешься в это его стихотворение, — свободен. Свободен и в выборе темы, и в ее трактовке.
Симонов по рукам и ногам связан идеологией. И, в сущности, не так уж и важно, какая это идеология, — революционная или национально-патриотическая.
В своего героя он искренне влюблен. Портрет его рисует увлеченно, и портрет этот получается у него живой, исторически и художественно достоверный. Но на протяжении вей поэмы, от первой до последней ее строки, поэта не оставляет забота об идеологической сверхзадаче этого его исторического повествования:
Вдоль долгих улиц гроб несли. На бархате ряды регалий, Оркестры медным шагом шли, Полки армейские шагали. Чтоб этим оскорбить хоть прах, В эскорт почетный, против правил, В тот день заняв их на смотрах, Полков гвардейских не дал Павел. Ну, что ж! Суворов, будь он жив, Не счел бы это за обиду; Он, полстолетья прослужив, Привык к походному их виду, Он с ними не один редут Взял на веку. И, слава богу, За ним в последнюю дорогу Армейские полки идут.Кому «полстолетья» служил старый фельдмаршал? Конечно же, не батюшке-царю, который его не терпел. Но и не благоволившей к нему «матушке-императрице». Служил Родине. России.
А на кой ляд нужны были России те редуты, которые на протяжении полувека он брал со своими чудо-богатырями, — этот невольно возникающий вопрос не обсуждается и даже не ставится. Приказано было брать — и брал. Стало быть, были нужны.
Как уже было сказано, обращение Сталина к теням «наших великих предков», призванным вдохновлять красноармейцев и краснофлотцев в войне с немецко-фашистскими захватчиками, было логическим завершением начатого в 30-е годы поворота от революционной идеологии к державной.
Но это было только начало. Впереди был новый, еще более крутой поворот.
Вряд ли есть надобность перечислять главные вехи, главные опознавательные знаки этого нового сталинского курса- они у всех на памяти. Но я все-таки сделаю это. Одно дело — знать и даже держать в памяти каждое из этих исторических событий, и совсем другое — выстроить их в ряд, образующий то, что на тогдашнем партийном языке называлось генеральной линией.
Итак — вот они, эти опознавательные знаки.
Роспуск Коминтерна.
Смена государственного гимна (вместо: «С «Интернационалом» воспрянет род людской...» — «Сплотила навеки великая Русь...»).
Легализация загнанной в подполье Русской православной церкви.
Армия надела погоны.
Были возвращены старые (царские) воинские звания, реабилитировано слово «офицер» (до этого у него было только одно значение: враг, «золотопогонник»).
Был пересмотрен взгляд на позорную русско-японскую войну. (Поздравляя соотечественников с победой над Японией, Сталин сказал: «Мы, русские люди старшего поколения, сорок лет ждали этого дня».)
Пересмотрен был официальный взгляд и на «германскую» войну, которую недавно еще именовали «империалистической», а теперь только что не называли священной.
Вся эта новая «генеральная линия» была увенчана знаменитым тостом Сталина «За русский народ»:
Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост.
Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. (Бурные, продолжительные аплодисменты, крики «ура».)
Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Это заявление, немыслимое не то что в устах создателя советского государства, но и — лет пять тому назад — в устах самого Сталина, было не просто тостом, произнесенным на банкете, может быть, даже в состоянии легкого подпития. Это была серьезная, хорошо продуманная политическая акция. Перед тем как дать этот текст в печать, Сталин тщательно его выправил. (Стенографическая запись этого тоста с этой собственноручной сталинской правкой опубликована в книге В.А. Невежина «Застольные речи Сталина», М,—СПб., 2003, стр. 470.)
Не могу тут удержаться от личного воспоминания.
Моим соседом по коммуналке был старый большевик Иван Иванович Рощин. Кажется, он даже участвовал в штурме Зимнего дворца. Я любил с ним разговаривать. А он любил рассказывать о том, при каких обстоятельствах случалось ему близко видеть всех вождей Октября. И Ленина, и Троцкого (не боялся произнести вслух это страшное имя). О Сталине при этом он выразился так:
— А этого, нынешнего Хозяина, сколько раз видел.
Сказано это было довольно пренебрежительно.