Сталин и писатели Книга четвертая

Сарнов Бенедикт Михайлович

И тем не менее, с задачей совмещения двух, казалось бы, взаимоисключающих идеологических парадигм Симонов справился не хуже Эйзенштейна. Пожалуй, даже лучше.

Но, решая эту непростую задачу, он пошел другим, своим путем.

В отличие от Эйзенштейна он не стал изображать князя «славянским арийцем», который «всегда выше всех», а рисовал его портрет совсем другими красками:

Был жилист князь и тверд, как камень, Но не широк и ростом мал... Лицом в отцовскую породу, Он от всего отдельно нес Большой суровый подбородок И крючковатый жесткий нос

И язык князя не являет «смесь архаически-народного словаря с языком газеты». Это несколько осовремененный, но — живой язык. И уж, конечно, никакой он не атеист, этот симоновский князь:

«Пусть с немцами нас Бог рассудит Без проволочек тут, на льду, При нас мечи, и, будь что будет, Поможем Божьему суду!»

Да и картина взаимоотношений

князя с народом не отдает такой грубой фальсификацией, как у Эйзенштейна, где князь «враг богачей, друг, учитель и вождь беззаветно преданного ему народа и, судя по всему, атеист».

Разве вот только к боярам князь у него относится неприязненно:

В подушках прыгая седельных, Вцепясь с отвычки в повода, Бояре ехали отдельно, За каждым челядь в два ряда Всех, даже самых старых, жирных, Давно ушедших на покой, Сам князь из вотчин их обширных Железной выудил рукой. Из них любой когда-то бился, Ходил за Новгород в поход, Да конь издох, поход забылся, И меч ржавел который год. Но князь их всех лишил покоя — Чем на печи околевать, Не лучше ль под стеной псковскою Во чистом поле воевать? Уже давно бояре стали Нелюбы князю. Их мечам, Доспехам их из грузной стали, Их несговорчивым речам Предпочитал людишек ратных В простой кольчуге с топором — Он испытал их многократно И поминал всегда добром! Во всю дорогу он, со злости Со всеми наравне гоня, Не дал погреть боярам кости, Ни снять броню, ни слезть с коня.

Но это не противоречит исторической правде. У реального князя с боярами были даже более крупные счеты.

Не противоречит исторической правде и изображенная Симоновым картина взятия Пскова и Ледового побоища.

Но эту — более или менее реалистическую — картину он ВСТАВИЛ В СВОЮ РАМУ.

Названиями глав поэмы служат даты, обозначающие время действия.

Первая глава называется: «1918 год». И это не опечатка. Не в 1240-м и не в 1242 годах происходят события, с описания которых, как можно было бы ожидать, открыв сочинение, которое называется «Ледовое побоище», начинает Симонов свою поэму, а именно в 1918-м:

Всю ночь гремела канонада Был Псков обложен с трех сторон. Красногвардейские отряды С трудом пробились на перрон. И следом во мгновенье ока Со свистом ворвались сюда Германцами до самых окон Напичканные поезда. Без всякой видимой причины Один состав взлетел к чертям. Сто три немецких нижних чина, Три офицера были там. На рельсах стыли лужи крови, Остатки мяса и костей. Так неприветливо во Пскове Незваных встретили гостей! В домах скрывались, свет гасили, Был город темен и колюч. У нас врагу не подносили На золоченом блюде ключ.

Продолжая свое описание событий, развернувшихся в захваченном немцами в 1918 году Пскове, Симонов не пренебрег теми же «простейшими символами и элементарными семиотическими приемами», которыми пользовался в своем фильме Эйзенштейн. Но время действия позволяет ему оставаться (пока) на твердых классовых позициях, не смешивая их с национальными:

Для устрашенья населенья Был собран на Сенной парад. Держа свирепое равненье, Солдаты шли за рядом ряд. Безмолвны и длинны, как рыбы, Поставленные на хвосты; Сам Леопольд Баварский прибыл Раздать Железные кресты... А население молчало, Смотрел в молчанье каждый дом, Так на врагов глядят сначала, Чтоб взять за глотку их потом. Нашлась на целый город только Пятерка сукиных детей, С подобострастьем, с чувством, с толком Встречавших «дорогих» гостей. Пять городских землевладельцев, Решив урвать себе кусок, Сочли за выгодное дельце Состряпать немцам адресок. Они покорнейше просили: Чтоб им именья возвратить, Должны германцы пол-России В ближайший месяц отхватить... На старой, выцветшей открытке Запечатлелся тот момент: Дворянчик, сухонький и жидкий, Читает немцам документ. Его козлиная бородка (Но он теперь бородку сбрил!), Его повадка и походка (Но он походку

изменил!), Его шикарная визитка (Но он давно визитку снял!) — Его б теперь по той открытке И сам фотограф не узнал Но если он не сдох и бродит Вблизи границы по лесам, Таких, как он, везде находят По волчьим выцветшим глазам... А немец, с ним заснятый рядом, В гестапо где-нибудь сидит И двадцать лет всё тем же взглядом На землю русскую глядит.

Так кончается эта первая глава. А в завершающей поэму последней (точнее — предпоследней) он вновь переносит нас из 1242 года в 1918-й:

Не затихала канонада. Был город полуокружен, Красноармейские отряды В него ломились с трех сторон. Германцы, бросив оборону, Покрытые промозглой тьмой, Поспешно метили вагоны: «Нах Дейтчлянд» — стало быть, домой! Что ж, добрый путь! Пускай расскажут, Как прелести чужой земли Столь приглянулись им, что даже Иные спать в нее легли! На кладбище псковском осталась Большая серая скала, Она широко распласталась Под сенью прусского орла. И по ранжиру, с чувством меры, Вокруг нее погребены Отдельно унтер-офицеры, Отдельно нижние чины. Мне жаль солдат. Они служили, Дрались, не зная за кого, Бесславно головы сложили Вдали от Рейна своего. Мне жаль солдат. Но раз ты прибыл Чужой порядок насаждать — Ты стал врагом. И кто бы ни был — Пощады ты не вправе ждать.

Так он «закольцевал», в такую вот раму вставил свой рассказ о победе новгородского князя Александра Невского над немецкими псами-рыцарями на Чудском озере в 1242 году.

Но и это еще не все.

За этой, как будто бы уже последней, завершающей главой, следует еще одна «ЗАКЛЮЧЕНИЕ. 1937 год»:

Сейчас, когда за школьной партой «Майн кампф» зубрят ученики И наци пальцами по картам Россию делят на куски, Мы им напомним по порядку — Сначала грозный день, когда Семь верст ливонцы без оглядки Бежали прочь с Чудского льда. Потом напомним день паденья Последних орденских знамен, Когда, отдавший все владенья, Был Русью орден упразднен. Напомним памятную дату, Когда Берлин дрожмя дрожал, Когда от русского солдата Великий Фридрих вспять бежал. Напомним им по старым картам Места, где смерть свою нашли Пруссаки, вместе с Бонапартом Искавшие чужой земли. Напомним, чтоб не забывали, Как на ноябрьском холоду Мы прочь штыками выбивали Их в восемнадцатом году... Как мы уже тогда их били, Пусть вспомнят эти господа, А мы сейчас сильней, чем были, И будет грозен час, когда, Не забывая, не прощая, Одним движением вперед, Свою отчизну защищая, Пойдет разгневанный народ.

В общем, как пелось в одной из самых популярных тогдашних наших песен, — «Били, бьем и будем бить!»

Но тут, словно бы спохватившись, он вспоминает, что в Германии живут не только помещики и капиталисты, но и наши кровные братья — пролетарии.

Как с этим быть?

А очень просто:

Настанет день, когда свободу Завоевавшему в бою, Фашизм стряхнувшему народу Мы руку подадим свою. В тот день под радостные клики Мы будем славить всей страной Освобожденный и великий Народ Германии родной. Мы верим в это, так и будет, Не нынче-завтра грохнет бой, Не нынче-завтра нас разбудит Горнист военного трубой. «И если гром великий грянет Над сворой псов и палачей, Для нас всё так же солнце станет Сиять огнем своих лучей».

Тем, кто не вспомнит, откуда это, взятое автором в кавычки, заключительное четверостишие (а не вспомнят, я подозреваю, многие), напоминаю: из «Интернационала», тогдашнего советского государственного, а потом партийного гимна.

Так просто Симонов решил проблему совмещения двух взаимоисключающих идеологических «парадигм». Решение, конечно, искусственное. По правде говоря, даже довольно-таки топорное. Но худо ли, хорошо ли, концы были сведены с концами. Выход из непростого, казалось бы, даже неразрешимого противоречия был найден.