Сталин и писатели Книга четвертая
Шрифт:
Но в тот день, когда в «Правде» появился тост Сталина «За русский народ», он ликовал.
А на мое замечание, что воевали не только русские, что в нашей стране все нации равны, и не надо бы Сталину особо выделять какую-то одну нацию, ответил, почему-то перейдя на шепот:
— Что ты! Да ведь я двадцать лет боялся сказать, что я русский!
В двадцатые и даже в тридцатые годы так оно, наверно, и было. Сказать: «Я русский» тогда было все равно, что сказать: «Я белогвардеец». Но во время войны — еще до сталинского тоста, до него еще надо было дожить! — ситуация резко переменилась. Теперь о своей принадлежности к русской нации можно — даже не можно, а нужно было! — говорить с гордостью. И первым возвестил нам об этом Константин Симонов своей пьесой «Русские люди».
Новая сталинская идеологическая доктрина обозначается в пьесе сразу, в одной из первых ее сцен. Обозначается резко и определенно.
Командир Красной Армии Сафонов беседует с бывшим царским офицером Васиным. Дело происходит осенью 1941 года. Обороняющий город автобат, которым командует Сафонов, несет большие потери, людей не хватает, и комбат хочет назначить Васина своим начальником штаба.
Штаб Сафонова. Рассвет. Прокуренная комната железнодорожного помещения...
Открывается дверь. Входит Васин, очень высокий, сутуловатый, с бородой. В штатском пальто, подпоясан ремнем. На плече винтовка, которую он носит неожиданно ловко, привычно.
В а с и н. По вашему приказанию явился.
С а ф о н о в. Здравствуйте, садитесь.
В а с и н. Здравия желаю.
С а ф о н о в. Вы в техникуме военное дело преподаете?
В а с и н. Преподавал. Сейчас, как вам известно, у нас отряд.
С
В а с и н. Шесть.
С а ф о н о в. Да... Садитесь, пожалуйста. Курить хотите?
В а с и н (берет папироску).Благодарю.
Зажигает спичку, закуривает, дает прикурить Сафонову. Прикуривать тянется Ильин. Васин неожиданно тушит спичку. Ильин удивленно смотрит на него. Васин чиркает другую спичку.
Простите. Старая привычка: третий не прикуривает.
С а ф о н о в. Блажь. Примета.
В а с и н. Не совсем. Это, видите ли, с бурской кампании повелось. Буры — стрелки весьма меткие. Первый прикуривает — бур ружье взял, второй прикуривает — прицелился, а третий прикуривает — выстрелил. Так что вот откуда примета. Почву имеет.
С а ф о н о в. Вы, я слышал, в Русско-японской участвовали?
В а с и н. Так точно.
С а ф о н о в. И в германской?
В а с и н. Так точно.
С а ф о н о в. А в Гражданской?
В а с и н. В запасных полках, по причине инвалидности.
С а ф о н о в. А в германскую войну, я слышал, вы награды имели?
В а с и н. Так точно. Георгия и Владимира с мечами и бантом.
С а ф о н о в.А чем доказать можете?
В а с и н. В данное время не могу, так как с собой не ношу, а доказать могу тем, что храню.
С а ф о н о в. Храните?..
В а с и н. Так точно, храню.
С а ф о н о в. Георгия — это ведь за храбрость давали?
В а с и н. Так точно.
С а ф о н о в (после паузы).Вас Александр Васильевич зовут?
В а с и н. Так точно.
С а ф о н о в. Так вот, Александр Васильевич. Хочу я вас к себе в начальники штаба взять. Как вы считаете, а?
В а с и н. Как прикажете.
С а ф о н о в. Да что ж прикажу... Как здоровье-то ваше? Можете?
В а с и н. Полагаю, что могу.
С а ф о н о в. Город хорошо знаете?
В а с и н. Здешний уроженец. Родился здесь в тысяча восемьсот семьдесят девятом году.
С а ф о н о в (мысленно считая).Однако старый вы уже человек.
В а с и н. Совершенно верно.
С а ф о н о в.А вот опять воевать приходится.
В а с и н (пожимая плечами). Разрешите приступить к исполнению обязанностей. Вы приказом отдали?
С а ф о н о в. Отдам. (К Шуре.)Печатай: «Приказ номер четыре по гарнизону. Начальником штаба обороны города назначаю...» (К Васину.)Ваше как звание-то?..
(Прислушивается. Прерывает.)
Слышатся далекие пулеметные очереди.
Это на лимане, по-моему, а? (Прислушивается.)
В а с и н (прислушиваясь).Так точно, на лимане у левого брода....
С а ф о н о в. Да. (В задумчивости ходит. Васин ждет.)
В а с и н. Вы спросили...
С а ф о н о в (спохватившись).Я говорю, вы какое звание в старой армии имели?
В а с и н. Штабс-капитан.
С а ф о н о в. Ну, штабе — этого теперь нету. Значит, капитан. А из Красной Армии с каким званием в запас уволены?
В а с и н. В тысяча девятьсот двадцать девятом году, по инвалидности, в должности комбата.
С а ф о н о в. Ну, комбата теперь тоже нет. Значит, майор. (К Шуре.)Значит, пиши: «...назначаю майора Васина А.В.» (Пауза.)У меня шинели для вас нет. У меня тут только шинель комиссара моего осталась, так вы ее возьмите и носите.
В а с и н. Разрешите заметить, все это будет незаконно.
С а ф о н о в. Знаю, что незаконно. А что же мне прикажете, чтобы у меня начальник штаба вот так, в лапсердаке, ходил? Я вам должен звание присвоить, хотя и права не имею. Коли до наших додержимся, — так и быть, простят они это нам с вами. Что, еще возражать будете?
В а с и н. Нет. Разрешите приступить к исполнению обязанностей.
С а ф о н о в. Приступайте. Пойдем в ту комнату. Я тебе, Александр Васильевич, карту покажу. Только погоди. На дворе-то с утра холодно? Я еще не выходил.
В а с и н. Так точно, холодно.
С а ф о н о в. Шура! У тебя там где-то бутылка стояла, а? (Наливает в жестяные кружки.)Водку пьете?
Васин молча выпивает.
Как вижу, лишних слов не любишь?
В а с и н. Точно так, не люблю.
В этом примечательном диалоге я хочу выделить и особо подчеркнуть две важные детали.
Первая — это реплика бывшего штабс-капитана о старых своих орденах, которые он хранит.
Для сегодняшнего читателя в ней нет ничего удивительного. Но в 42-м году, когда была написана эта симоновская пьеса, подтекст ее был предельно внятен. Все знали, что хранить все эти годы царские ордена было небезопасно. И вот — всё переменилось: то, что еще вчера было криминалом, сейчас стало знаком мужества, верности, офицерской доблести и чести. (Сафонов не зря, не без удивления, переспрашивает: «Храните?» — и Васин твердо отвечает: «Храню».)
Вторая деталь, тоже красноречивая, можно даже сказать, символическая, — шинель убитого комиссара, которую отныне будет носить бывший царский офицер Васин.
В Гражданскую войну бывшие офицеры тоже воевали в Красной Армии (на том, чтобы использовать их военный опыт, особенно настаивал тогдашний наркомвоенмор Троцкий). Но они все-таки там были — чужие. (Сталин потом их всех расстрелял, уцелели единицы.)
Теперь — совсем другое дело.
Шинель убитого комиссара, отданная Сафоновым бывшему штабс-капитану, означает, что все счеты кончены. Нет уже больше ни своих, ни чужих. Отныне мы все — СВОИ. Все воюем против общего врага.
Образ бывшего штабс-капитана вылеплен Симоновым выразительно. Достоверно и убедительно тут все, начиная с погашенной им спички и объяснения, почему троим от одной спички прикуривать не полагалось, и кончая последней репликой, подтверждающей, что да, действительно, лишних слов он не любит.
Чувствуется, что этот человеческий тип был Симонову хорошо знаком. На самом же деле он был не просто ему знаком: среди таких людей он вырос.
Офицером был родной отец Константина Михайловича (полковником, а потом и генералом). Но отца он не знал и не помнил — когда его мать, Александра Леонидовна Оболенская, рассталась со своим первым мужем, он был совсем мал. Усыновил, вырастил и воспитал его отчим — тоже бывший полковник. До последнего своего дня он оставался для Симонова самым, близким, самым родным ему человеком.
Вообще-то он был Александр Григорьевич Иванишев, но в семейном обиходе именовался дедом Сашей...
Ему посвящена поэма «Отец», его черты да и облик обнаруживаются у персонажа пьесы «Русские люди» Васина. Вообще у всех отцовских героев — последовательно военных, то есть с юности избравших этот род занятий и имевших или выстроивших в соответствии с ним характер и мировоззрение, вплоть до Серпилина в «Живых и мертвых», есть какие-то черточки дедова кремневого характера. Личность деда оказала большое и четко направленное влияние на характер и мировоззрение отца: любовь к армейскому «что сказано — отрезано», «да — это да, нет — это нет. И спорить бесполезно». Преклонение перед понятием «солдат», жесткое и недвусмысленное представление о солдатском долге как главном долге мужчины. Всю Великую Отечественную, пройденную отцом «от и до», с ним неотступно была память об отчиме и его несгибаемых, не подлежащих сомнению нравственных понятиях солдата.
...Вот он передо мной — послужной список Иванишева, подполковника 20-го пехотного Галицкого полка, составленный 28 мая 1917 года, написанный четким и витиеватым писарским почерком. Командир батальона. Кавалер орденов Св. Георгия IV степени с мечами и бантом, Св. Станислава II степени с мечами, Св. Анны III степени с мечами и бантом, Св. Станислава III степени с мечами и бантом. Имеет медали: темно-бронзовую на Александро-Георгиевской ленте, светло-бронзовую на Владимирской ленте и светло-бронзовую на Национальной ленте... Из потомственных почетных граждан Московской губернии, вероисповедания православного, родился 9 августа 1883 года... Казанское реальное и Московское военное училища окончил по первому разряду...
В армии с 1903 года.
Унтер-офицер — 1904.
Подпоручик — 1905.
Поручик — 1908.
Штабс-капитан — 1912.
Капитан (за
Подполковник с мая 1916.
Участвовал в походах и делах против Японии, Австрии, Германии. Трижды ранен. Отдельная запись свидетельствует о безупречном исполнении воинского долга:
«20 июня 1916 года, у деревни Горный Скробов, командуя 3-м батальоном 20-го пехотного Галицкого полка, при исключительно трудных обстоятельствах, в минуту замешательства и остановки батальона, вызванной выпущенными противником удушливыми газами, он, несмотря на ураганный ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь противника, личным примером ободрил своих солдат, привел их в порядок и во главе батальона вновь двинулся в атаку, преодолев очень широкую полосу искусственных препятствий противника, овладев весьма сильно укрепленным пунктом его позиций, занятие которого имело решающее значение на исход боя, захватив одно орудие...»
И в конце послужного списка, состоящего из семи пронумерованных листов, подпись командира 20-го Галицкого пехотного полка подполковника Островского.
Приложено и свидетельство о последнем ранении: 20 июня 1916 года тридцатидвухлетнему подполковнику пулей раздробило кость третьего пальца правой ноги, и был он перевязан и эвакуирован с поля боя...
Очень точная строчка, кажется, Слуцкого, «есть кони для войны и для парада» — так вот, деда Саша, безусловно, относился ко второй, непарадной, категории офицеров, был невысокого роста с головой в форме огурца, с высоким, еще увеличенным ранними залысинами лбом и жесткими усами, по мере удаления от военных занятий сокращавшимися в объеме и терявшими франтоватость. По причине отравления газами носил очки — маленькие, в круглой роговой оправе, а читал в годы, что я уже помню, присоединяя к очкам большую лупу. Но выправку имел до самой смерти бравую, спину держал прямо, был гибок, но не гнулся. Всегда ходил в сапогах, лучше старых, сшитых на заказ, чем новых, но массового производства, в полувоенных френчах, галифе и пальто типа шинели или шинели типа пальто, и все попытки купить ему туфли или шубу обычно кончались его жестким «нет».
Именно вот в таком штатском «пальто типа шинели», подпоясанном ремнем, впервые является перед нами персонаж; пьесы Симонова «Русские люди», бывший штабс-капитан Васин.
Смысл моего обращения к симоновскому отчиму как прототипу бывшего штабс-капитана Васина состоит в том, чтобы показать, что пьеса Симонова «Русские люди», — во всяком случае, этот ее сюжетный мотив, — была для Симонова не просто данью политической конъюнктуре. Это была ЕГО — личная, задушевная, в какой-то степени далее домашняя тема, кровными узами связанная с традициями семьи, в которой он вырос, с самыми ранними воспоминаниями детства, с самыми основами его личности. Это была самая надежная предпосылка, — пожалуй, даже гарантия того, что пьеса, — если не вся пьеса, то, по крайней мере, тот ее сюжетный мотив, который связан с судьбой бывшего штабс-капитана, будет написана правдиво, достоверно, так же художественно убедительно, как процитированная выше сцена первого появления этого ее персонажа.
Но так не вышло.
Бывший штабс-капитан, а ныне майор Красной Армии Александр Васильевич Васин в финале пьесы погибает. Вот как это изображено:
...Берег лимана Тревожная музыка близкого боя. Два красноармейца, поддерживая, вводят на сцену Васина. Сажают его.
П е р в ы й к р а с н о а р м е е ц. Ну, как, товарищ майор?
В а с и н. Ничего.
В т о р о й к р а с н о а р м е е ц (отодрав рукав рубашки, перевязывает Васину грудь).Ишь, как бежит. Сейчас я стяну, товарищ майор, потуже: легче будет.
В а с и н. Кого-нибудь из командиров ко мне.
П е р в ы й к р а с н о а р м е е ц. Сейчас, товарищ майор. (Уходит.)
В а с и н. Седьмая и, кажется, последняя.
Входит Панин.
П а н и н. Александр Васильевич, куда вы ранены?
В а с и н. Кто это?
П а н и н. Панин.
В а с и н. Седьмая и, кажется, последняя. Как там, товарищ Панин?
П а н и н. Немцы, видимо, ждали. Их много. Были готовы и встречают.
В а с и н. Это хорошо. Хорошо, что встречают. Очень хорошо, что встречают... (Пауза.)А от капитана никого нет?
П а н и н. Пока нет. Что прикажете делать, товарищ майор?
В а с и н. По-моему, нам приказ не меняли: наступать. Сейчас третий взвод подойдет, поведете его.
П а н и н. Есть.
В а с и н. Вместо меня примите команду.
П а н и н. Есть...
В а с и н. Я уже плохо слышу. Сильно стреляют, а? Красноармеец. Сильно, товарищ майор.
В а с и н. Это хорошо.
Вбегает лейтенант.
Л е й т е н а н т. Где майор?
В а с и н. Я здесь. Откуда?
Л е й т е н а н т. Капитан просил передать, что наши уже у самого моста. Уже идет бой. Вы можете отходить.
В а с и н. Хорошо! (Вдруг громким голосом.)Последний раз в жизни хочу сказать: слава русскому оружию! Вы слышите: слава русскому оружию!.. А капитану передайте, капитану передайте, что... (опускается на руки красноармейца.)
П а н и н наклоняется над ним, потом выпрямляется, снимает фуражку.
П а н и н. А капитану передайте, что майор Васин пал смертью храбрых, сделав все, что мог, и даже больше, чем мог.
Трудно представить, чтобы тот Васин, каким мы увидели и узнали его в первой сцене, не любящий лишних, а тем более громких слов, — чтобы он умирал так декоративно, так помпезно. Все это «не в образе», и вообще, как, бывало, говаривал в таких случаях Михаил Михайлович Зощенко, «маловысокохудожественно», — плоско, плакатно.
Так же плакатно завершается другая сцена пьесы, в центре которой другой ее персонаж, которому предстоит погибнуть:
С а ф о н о в. Иди сюда, Глоба!
Глоба встает перед ним.
Вот какое дело. Пойдешь на ту сторону, найдешь Василия, передашь ему, что взрыв моста отставить. Ясно?
Г л о б а. Ясно.
С а ф о н о в. Сделаешь это...
Г л о б а. И обратно?
С а ф о н о в. Нет, сделаешь это и... потом пойдешь в немецкую комендатуру.
Г л о б а. Так.
С а ф о н о в. Явившись к немецкому коменданту, или кто там есть из начальства, скажешь, что ты есть бывший кулак, лишенец репрессированный, - в общем, найдешь, что сказать. Понятно?
Г л о б а. Понятно.
С а ф о н о в. Что угодно скажи, но чтобы поверили, что мы у тебя в печенках сидим. Понятно?
Г л о б а. Понятно.
С а ф о н о в. Так. И скажешь им, что бежал ты сюда от этих большевиков, будь они прокляты, и что есть у тебя сведения, что ввиду близкого подхода частей хотим мы из города ночью вдоль лимана прорваться у Северной балки. Ясно? И в котором часу скажешь. Завтра в восемь.
Г л о б а. Ясно.
С а ф о н о в. Ну, они тебя, конечно, в оборот возьмут, но ты стой на своем. Они тебя под замок посадят, но ты стой на своем. Тогда они поверят. И тебя они держать как заложника будут: чтобы ежели не так, то расстрелять.
Г л о б а. Ну, а как же выйдет: так или не так?
С а ф о н о в. Не так. Не так, Иван Иванович, выйдет не так, дорогой ты мой. Но другого выхода у меня нету. Вот приказ у меня. Читать тебе его лишнее, но имей в виду: большая судьба от тебя зависит, многих людей.
Г л о б а. Ну, что ж. (Пауза.)А помирать буду, песни петь можно?
С а ф о н о в. Можно, дорогой, можно.
Г л о б а. Ну, коли можно, так и ладно... Говорят, старая привычка есть: посидеть перед дорогой, на счастье. Давай-ка сядем.
Все садятся.
Г л о б а. Шура!
Ш у р а. Да?
Г л о б а. Ну-ка, мне полстаканчика на дорогу.
Шура наливает ему водки.
Г л о б а (выпив залпом, обращается к Шуре).Что смотришь? Это ведь я не для храбрости, это я для теплоты пью. Для храбрости это не помогает. Для храбрости мне песня помогает. (Пожимает всем руки. Дойдя до двери, поворачивается и вдруг запевает: «Соловей, соловей, пташечка». С песней скрывается в дверях.)
Молчание.
С а ф о н о в. Ты слыхал или нет, писатель? Ты слыхал или нет, как русские люди на смерть уходят?
Песня «Соловей, соловей, пташечка...» — старая русская солдатская песня. Запевали ее солдаты в строю, на марше. Получается, что, попрощавшись с товарищами и уходя от них на верную смерть, Глоба не идет, а шагает строевым шагом, марширует.
Выглядит это довольно искусственно. Я бы даже сказал — фальшиво.
Тут уместно вспомнить «теорию жеста» А.Н. Толстого, к которой я уже обращался однажды на страницах этой книги.
Размышляя о том, как добиться, чтобы реплика персонажа была живой, яркой, индивидуальной, чтобы произнесший ее человек вставал за ней во всей своей пластической реальности, — зримости и осязаемости своего физического бытия, Алексей Николаевич писал: