Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Зато один из сосланных депутатов Государственной думы Г.И. Петровский утверждал, что он видел Сталина в августе 1916 года в Енисейске. Что же он там делал? Не собирался ли снова бежать? А может быть, в очередной раз осложнились его отношения с братьями Перепрыгиными? Ведь их сестра Любовь Перепрыгина, как во всяком случае утверждала И.А. Серова, имела от него двух детей. И вполне возможно, что весной 1916 года Сталин снова вступил с ней в связь, что, конечно же, не нравилось ее братьям. Единственное, что ему оставалось, так это только бежать.
Сейчас уже не скажешь, что же произошло тем летом на самом деле. Известно только, что после его возвращения в Курейку был арестован Федор
А вот стражника Мерзлякова, который в течение целого лета обманывал Кибирова, подтверждая нахождение Сталина в Курейке, по каким-то странным причинам не наказали. По всей видимости, вышестоящее начальство не пожелало выносить сор из избы, поскольку Сталин в конце концов благополучно объявился.
Где же он провел все лето? Как поговаривали, на небольшом острове Половинка, что в восемнадцати верстах ниже по течению Енисея. И тот же Мерзляков показывал: «И выезжал он на целое лето. Там рыбачил». Правда, при этом оговаривался: «Я только слухами пользовался, что он не убежал».
Но и эта версия не выдерживает никакой критики. Да и что было делать не представлявшему себе жизни без книг Сталину на лишенном растительности острове целое лето? К тому же на этот остров надо было еще попасть, и вряд ли у Сталина с его искалеченной рукой было желание пускаться в столь рискованное путешествие по Енисею.
И кто знает, не скрывался ли Сталин и на самом деле от братьев Перепрыгиных, которые были настроены по отношению к нему весьма воинственно. В результате чего Сталин перешел вдруг на жительство к Тарасеву. Правда, затем все, похоже, уладилось, и он вернулся в дом Перепрыгиных. В октябре 1916 года положение на фронте осложнилось, правительство объявило о призыве политических ссыльных на военную службу, и 14 декабря 1916 года Сталин в сопровождении стражника навсегда оставил Курейку.
Оказавшись в Монастырском, Сталин и не подумал менять свои отношения с другими ссыльными и повел себя заносчиво и независимо. «Как будто отъезд в армию, — вспоминал все тот же Иванов, — был должен образумить Иосифа Джугашвили... о необходимости возобновить товарищеские отношения с большинством колонии политических ссыльных. Это было необходимо с точки зрения партийно-организационной...
Приехав из Курейки в Монастырское, Джугашвили по-прежнему держался вдалеке от всего состава политической ссылки и никакой партийной связи не возобновлял с двумя членами Русского бюро ЦК — Свердловым и Голощекиным, а также с видными работниками партийного подполья... Этого необходимого примирения не произошло. Джугашвили остался таким же гордым, замкнутым в самом себе, в своих думах и планах...»
В Красноярск ссыльных доставили на собачьих упряжках, и в начале февраля 1917 года Сталин предстал перед врачебной комиссией. В армию его не взяли. И не только из-за плохо сгибавшейся левой руки. В самый последний момент его все же сочли «нежелательным элементом». И он очень быстро доказал правоту вынесенного ему приговора, установив связи с местными большевиками и написав две листовки «О войне» и «К солдатам».
Срок ссылки Сталина заканчивался 7 июня, и отправлять его в Курейку было бессмысленно. Он написал прошение енисейскому губернатору, и тот разрешил ему поселиться в Ачинске, где в то время уже находились такие видные революционеры, как супруги Врублевские, Линде, Муранов, Осинкин, Швейцер и Лев Каменев с женой Ольгой. Последний был на особом положении, так как пользовался авторитетом и обладал теоретическими знаниями. Он служил бухгалтером в Ачинской конторе Русско-Азиатского банка и снимал квартиру в доме купца Патушанского. Очень скоро его квартира превратилась в самый настоящий политический
Почти все вечера в этом клубе проводил и Сталин, но, как вспоминал один из ссыльных, почти не принимал участия в беседах и спорах. А когда Осип, как звали Сталина в Ачинске, все же пытался вступить в разговор, Каменев обрывал его полупрезрительной короткой фразой, после чего Сталин снова надолго умолкал и принимался за свою трубку.
И ни хозяин дома, ни даже сам Сталин не знали того, что пройдет всего два десятка лет, и такой надменный Каменев будет униженно вымаливать жизнь у всесильного генсека. Однако тот даже не ответит на его слезливое письмо. И как знать, не вспоминал ли Сталин, подписывая смертный приговор бывшему товарищу и все так же попыхивая трубкой, те вечера в Ачинске...
Больше говорили, конечно, о войне, Каменев предсказывал победу Германии и буржуазно-демократическую революцию в России. Что же касается социалистической революции, то, по мнению хозяина дома, для нее требовалось еще не менее тридцати лет. Все соглашались с хозяином дома, и никому из них даже и в голову не могло прийти то, что именно в эти дни в Петрограде разыгрывался последний акт в несколько затянувшейся драме под названием «Крушение российской легитимности». И можно только догадываться о том изумлении, в которое повергло политических ссыльных известие о том, что в результате Февральской революции Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича и власть в России перешла к Временному правительству.
Такое же потрясение испытал, по всей видимости, и сам Ленин, еще несколько недель назад заявивший в выступлении перед молодыми социалистами Швейцарии: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Однако «старики» дожили, и в тот же день из столицы пришла телеграмма. «Петроград. Ачинск. Депутату Муранову. Все в руках народа. Солдаты, Временное правительство, президиум. Тюрьмы пусты, министры арестованы, государыня охраняется нашими. Кронштадт наш, окрестности и Москва примыкают».
О революции Сталин узнал на улице, где встретил спешившую почему-то в первую очередь порадовать вестью о свержении царя торговавших на рынке крестьян В. Померанцеву, которая и сообщила ему о событиях в Петрограде.
Был ли он рад? Наверное. Но в то же время это известие о победившей революции, очевидно, вызывало в нем двойственное чувство. Конечно, ему было неприятно, что большевики проморгали очередную русскую революцию и она стала стихийным выступлением масс, разочарованных бесконечными военными поражениями и измученных голодом и нищетой. И что бы там ни вещали умные теоретики, революцию свершили мятежные солдаты, не желавшие больше умирать неизвестно за что, фабричные рабочие, которые хотели работы и хлеба, и крестьяне, продолжавшие мечтать о земле.
«Уже несколько дней, — писал 27 февраля 1917 года В. Шульгин, — мы жили на вулкане... В Петрограде не стало хлеба — транспорт сильно разладился из-за необычных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны... Произошли уличные беспорядки... Но дело было, конечно, не в хлебе... Это была последняя капля... Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти нескольких сотен людей, которые бы сочувствовали власти... И даже не в этом... Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала... Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает... Класс былых властителей сходил на нет... Никто из них не способен был стукнуть кулаком по столу... Куда ушло знаменитое столыпинское «не запугаете»?.. Последнее время министры совершенно перестали даже приходить в Думу...»