Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Думается, вряд ли, и дело было не в оторванности Сталина от центра (Ленин тоже не в Выборге жил), а в слабой теоретической подготовке и догматичном мышлении. Это вовсе не обвинение Сталина в глупости. Глупым он не был. Но для того чтобы править революционным балом в такое сложное время, необходимо было обладать куда более выдающимися способностями. Ибо только тогда можно увидеть пусть даже не свет, но хотя бы слабый его отблеск там, где остальные видят только мрак.
Таких способностей Сталин не имел, потому он и будет менять свои взгляды в зависимости от политической конъюнктуры. В отличие от того же Каменева, который будет защищать свои идеи до тех пор, пока их из него не начнут выбивать сталинские следователи.
Но... возможно, была и другая причина. В отличие от Русского бюро, где собратья по партии отгородились от Сталина стеной ледяного отчуждения, в Исполнительном комитете Петроградского Совета его встретили радушно. Ничего удивительного в этом не было: там правили бал его старые знакомые по работе в Закавказье Николай Чхеидзе и Ираклий Церетели (первый был его председателем, второй — главным теоретиком). А вот что он там на самом деле делал и по сей день вызывает некоторые вопросы. Блуждал в потемках, как и многие другие большевики, или верный своим подпольным привычкам готовил для себя «запасную явку»? Так, на всякий случай?
В те тревожные дни, когда никто не мог знать, чем закончится вся эта революционная эпопея, и наиболее вероятный путь к власти мог лежать скорее через Исполнительный комитет Петроградского Совета, нежели через Русское бюро, которое не имело за собой никакой реальной силы. Придут ли большевики к власти, бабушка еще надвое сказала, а здесь у Сталина уже было свое кресло.
Что касается выдающихся способностей, то... далеко не все ими одарены. Бок о бок со Сталиным работала далеко не «самая выдающаяся посредственность» партии Каменев, который вообще ни в чем не соглашался с Лениным. Хотя по большому счету это не отговорка. В том-то и состоит одновременно величие и трагедия по-настоящему гениальных людей, что они никогда не думают так, как остальные, и ставят служение идеям выше любого благополучия. Да и высшую награду видят не в высоком кресле какого-нибудь теплого комитета или совета, а только в исполнении этих самых идей...
И вся беда Сталина, который попытался было разыгрывать из себя партийного теоретика, как раз и заключалась в том, что никаких свежих и, что самое главное, собственных идей у него не было. Потому он и не блистал ни в «Правде», ни в Исполкоме. «У большевиков в это время, — писал в своих воспоминаниях Суханов, — кроме Каменева появился в Исполнительном комитете Сталин... За время своей скромной деятельности в Исполнительном комитете производил — не на одного меня — впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать».
Кто знает, может быть, Суханов и прав. Только по-своему. Сталин и на самом деле говорил мало, что было совершенно не свойственно для заседавших в Петросовете. И дело было даже не столько в том, что ему было нечего сказать. Причина была куда прозаичнее: Сталин говорить не умел и всегда испытывал неуверенность перед любым публичным выступлением. Да и где ему было соревноваться с таким пламенным трибуном революции, как Троцкий, которого нередко вносили на трибуну на руках. Именно поэтому Сталина никогда не тянуло в самую гущу революционных масс, и он предпочитал трибуне письменный стол, а речам — статьи и заметки.
Вспомните любое выступление Сталина, и вы увидите, насколько прав был слушавший его на митинге на Васильевском острове рабочий И. Кобзев. «Вроде все говорил правильно, — вспоминал он, — понятно и просто, да как-то не запомнилось его выступление». Да и говорил он... как-то туманно. И трижды прав был Троцкий, когда писал: «Не осталось вообще от тех дней (весна 1917-го. — Прим. авт.) ни одного заявления, предложения, в которых Сталин сколько-нибудь членораздельно противопоставлял бы большевистскую точку зрения политике мелкобуржуазной демократии».
И можно только догадываться, с каким недоумением «партийный теоретик» читал привезенные 19 марта в редакцию «Правды» прелестной Александрой Коллонтай послания Ильича. Оно и понятно: давно не бывавший в России Ильич сообщал о том, что демократическая революция в России уже свершилась и назревала социалистическая. Ну а покончить с войной можно было, только отобрав власть у Временного правительства.
Сталин показал письма Каменеву. Хорошо знавший вождя Лев Борисович даже не удивился и предложил опубликовать в «Правде» лишь первое письмо Ильича, вычеркнув из него те положения, в которых содержались нападки на Временное правительство. Второе послание Ленина даже не стали печатать, оно было опубликовано только после его смерти. Конечно, Сталин задумался. Не мог не задуматься. Да и как можно было совершить революцию, не имея практически никаких для нее предпосылок? А что если он и в самом деле не понимает чего-то такого, что сумел увидеть из своего прекрасного далека Ленин?
Да и не он один оказался тогда в подобной позиции, поскольку никто из видных большевиков не понимал в те дни Ленина. И ничего удивительного в этом не было. К изумлению многих, верховный жрец марксизма пошел против не только основных положений марксизма о том, что социалистическая революция возможна лишь в высокоразвитой стране, но и против... самого себя. Всего месяц назад он убедительно доказывал, что не только социалистическая, а любая революция в России — дело весьма отдаленного будущего. «Мы, старики... — говорил он молодым социалистам Швейцарии, — не доживем до решающих битв этой грядущей революции».
И вот на тебе! Готовьтесь к социализму! И это в условиях, когда большевистская партия в России являлась самой малочисленной и, кроме самого Ленина, никто в России не желал поражения в войне своей стране.
Как того и следовало ожидать, ленинский призыв остался гласом вопиющего в пустыне, и возглавляемая Каменевым и Сталиным «Правда» и не думала звать Русь «к топору». А сам Сталин совершил еще один непростительный для большевика-ленинца прокол.
На состоявшемся в конце марта — начале апреля Всероссийском совещании Советов лидер меньшевиков в Исполкоме Совета Ираклий Церетели выдвинул предложение об объединении левого крыла меньшевиков с большевиками. Верные ленинским заветам Молотов и Залуцкий выступили против, в то время как сам Сталин поддержал Церетели и призвал к объединению с «теми меньшевиками, которые стоят на точке зрения Циммервальда и Кинталя, т.е. антиоборончества». Делегаты почти единогласно приняли предложение Сталина, и он, обрадованный одержанной победой, предложил в качестве посредника в предстоящих переговорах Исполком Петросовета.
Для переговоров с меньшевиками был создан специальный комитет из четырех человек, в который вошел и сам Сталин. Ему же было поручено и подготовить доклад для совместного заседания обеих партий. Возможно, впервые он показал себя на совещании человеком, который способен убеждать и вести за собой других. Весь вопрос был только в том, куда он собирался идти сам.
Вообще, вся его деятельность на совещании выглядит весьма странно. Можно подумать, что его не было 13 марта на заседании Русского бюро, где была зачитана телеграмма Ленина, в которой вождь высказался куда как категорично: «Никаких соглашений с другими партиями». И создается такое впечатление, что Сталин собирался предложить партии себя вместо Ленина, расходясь с ним практически по всем вопросам. Хотя, ради справедливости, нельзя не заметить, что в его докладе о Временном правительстве уже звучали ленинские нотки, которые он почерпнул из его первого письма издалека.