Сталинизм. Народная монархия
Шрифт:
В зале раздается смех.
— Стало бьггь, по существу вопроса, — говорит Сталин, — у нас разногласий нет, «перекачка» средств из сельского хозяйства в промышленность нужна. Из-за чего тогда разгорелся сыр-бор? Из-за чего шум? Бухарина не удовлетворяет слово «дань». Его ввел в оборот Владимир Ильич Ленин, чтобы подчеркнуть временный характер «дани» и ликвидировать при первой возможности. Возможно, Ленин не устраивал Бухарина как марксист, но тут мы ему ничем помочь не можем.
Но дело, конечно, было не в слове «дань». Все было гораздо серьезнее. Сталин понимал, что, придравшись к слову «дань» и обвинив партию в военно-феодальной эксплуатации крестьянства, Бухарин и его единомышленники пытались скрыть свои истинные цели: спасти мелкого собственника, сорвать индустриализацию, «раскрепостить» рынок, отпустив цены, и дать свободу частной торговле. Если бы предложения бухаринцев одержали верх, то это неизбежно привело бы к гибели всех социальных завоеваний революции и в скором времени — к полной реставрации капитализма. Вот почему Бухарина и его единомышленников Сталин считал контрреволюционерами, со всеми вытекающими для них последствиями. Он предложил осудить взгляды группы Бухарина и его закулисные переговоры с Каменевым с целью создания фракции внутри партии, а также снять Бухарина и Томского с занимаемых постов.
— Поступали предложения, — сказал Сталин, — о немедленном исключении Бухарина и Томского из Политбюро ЦК. Я с этим не согласен. По-моему, можно обойтись в настоящее время без такой крайней меры.
Однако судьба Бухарина была предрешена. Миф о нем, как о любимце партии и серьезном марксистском теоретике перестал существовать.
В ноябре того же года пленум ЦК ВКП(б) признал пропаганду взглядов правых оппортунистов несовместимой с пребыванием в партии и вывел Бухарина из состава Политбюро ЦК ВКП(б), а Рыкову и Томскому сделал последнее предупреждение.
Сцены семейной жизни
После пленума Сталин не пошел домой, а зашел в свой кремлевский кабинет. Ему хотелось побыть одному и подумать над всем происшедшим. Материалы пленума решили не публиковать в печати, а резолюцию по внутрипартийным вопросам разослать всем местным организациям партии и членам XVI конференции. Однако (Сталин был убежден в этом) о решении пленума скоро узнает весь мир. В капиталистической и эмигрантской прессе запестрят заголовки типа: «Сталин уничтожает Ленинскую гвардию», «Грызня в Кремле», «В Кремле идет борьба за власть», «Не пролетарская, а сталинская диктатура», «Сталин — узурпатор» и т. д. и т. п. «Ну и что же, — думал Сталин, — пусть пишут. Собака лает… Нам нужно делать свое дело. Если прислушиваться ко всему, что кто-то где-то сказал, то нам не выжить. Бухарин и его сообщники получили по заслугам. Коллективизация необходима. Другого мнения нет и быть не может. Нельзя провести индустриализацию без коллективизации. Это две стороны одной и той же медали».
Сталин медленно ходил по кабинету. На ходу думалось лучше. Уже поздно. Следовало бы идти домой. Он скучал по детям, но не хотелось лишний раз встречаться с Надеждой. Она вечно была недовольна. Депрессия сменялась агрессией. С детьми она тоже была чрезмерно строга. Но эта строгость была, чаще всего, проявлением ее неустойчивого настроения. Однажды она отхлестала по рукам Светлану за то, что та по неосторожности порезала скатерть.
«Я так ревела, — уже будучи взрослой, вспоминала Светлана Иосифовна, — что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Отец меня вечно носил на руках, называл ласковыми словами — «воробушка», «мушка». Несколько раз он также спасал меня от банок и горчичников — он не переносил детского плача и крика.
Мама же была неумолима и сердилась на него за «баловство»
В своей книге «20 писем к другу», которую Светлана Иосифовна написала, уже будучи в американской эмиграции и, естественно, с оглядкой на читателей Запада и находясь под определенным идеологическим влиянием, она не может не признать, что Сталин был нежным и внимательным отцом. Она приводит письма отца и матери, по которым можно судить о характере отношений в семье Сталина к детям, а следовательно, и взаимоотношениях взрослых между собой.
«Вот одно-единственное сохранившееся мамино письмо ко мне», — пишет Светлана Иосифовна. Приводим его без сокращений.
«Здравствуй, Светочка!
Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому. Я тебя прошу, Светланочка, поговори с Н.К. (Наталья Константиновна — воспитательница. — Авт.),как бы так наладить все дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно и напиши мне вместе с Васей или Н.К. письмо о том, как вы договорились обо всем. Когда мама уезжала, девочка обещала очень много, а оказывается, делает мало.
Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-либо иначе.
Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.
Твоя мама».
Вот и все, — пишет Светлана Иосифовна. — Ни слова ласки. Проступки «большой девочки», которой было тогда лет пять с половиной или шесть, наверное, были невелики…
Отец писал мне другие письма. Называл он меня (лет до шестнадцати) «Сетанка» — это я себя так называла, когда была маленькая. И еще он называл меня «хозяйка»… И еще он любил говорить, если я чего-нибудь просила: «Ну что ты просишь! Прикажи только, и мы тотчас все исполним». Отсюда — игра в «приказы», которая долго тянулась у нас в доме. А еще была выдумка: «идеальная девочка» — Лелька, которую вечно ставили мне в пример, — она все делала так, как надо, и я ее ненавидела за это. После этих разъяснений я могу привести и его письма тех лет:
«Сетанке — хозяйке.
Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего письма.
Папка».
Все это старательно выведено крупными печатными буквами. И другое письмо тех же лет:
«Здравствуй, Сетанка!
Спасибо за подарки. Спасибо также за приказ. Видно, что не забыла папу. Если Вася и учитель уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну, целую.
Твой папа».
Вся переписка с родителями шла между Зубановом и Сочи, куда они уезжали летом, а мы оставались на даче, или наоборот. Отец нас не стеснял (правда, он был очень строг и требователен к Василию), баловал, любил играть со мной — я была его развлечением и отдыхом. Мама же больше жалела Василия, а ко мне была строга, чтобы компенсировать ласки отца».
Светлана Иосифовна, жалея маму, не пишет, что это была за «компенсация», но возможно, было нечто похожее на то, когда она порезала скатерть…