Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945
Шрифт:
— Я споткнулся, господин капитан-лейтенант.
Командир отвернулся — Шофер для него больше не существовал. Он занялся картами. После этого гирокомпас заработал.
Проходя мимо каюты командира в кают-компанию на завтрак, Тайхман молча отдал ему честь, как делал каждое утро. И тут случилось неслыханное — командир произнес:
— Доброе утро.
Он действительно пожелал ему доброго утра. Правда, это прозвучало так, как будто Лютке прочищал горло, но, тем не менее, он это сказал — Тайхман не ослышался. Но если Лютке думал, что он станет отвечать ему, то жестоко ошибался. Тайхман продолжал молча
— Доброе утро.
Так продолжалось четыре дня, а потом наступил день рождения Лютке.
Как главный среди старшин, церемонию поздравления открыл старший квартирмейстер. Он подарил командиру настольную лампу, которую электрики сделали из подручных материалов, имевшихся на борту лодки. Командир поблагодарил, пожал руки квартирмейстеру и электрикам.
Другие старшины были представлены боцманатом, который подарил командиру букет роз. Цветы были сделаны из туалетной бумаги, выкрашенной красными и синими чернилами и желтой акварелью; стебли сделаны из проволоки, обмотанной той же туалетной бумагой, покрашенной зеленой акварелью. Лютке взял букет и неловко зажал его в руке. Он не знал, что с ним делать. Наконец, он процедил сквозь зубы: «Спасибо». Старшинам достаточно и этого.
Затем вперед вышел пожилой матрос первого класса, которого Лютке регулярно сажал на губу за невоенное поведение. Он выступал от лица рядовых. Матрос ничего не сказал. Он просто положил на стол в командирской каюте самодельную свинью на счастье. Он положил ее прямо на журнал боевых действий — секретный документ, доступ к которому имели только офицеры, лежащий открытым на столе. И оба они, командир и матрос, уставились на свинью. Лютке даже не пришло в голову закрыть журнал. Свинья чувствовала себя как дома и елозила по журналу, словно на коньках.
— Этот поросенок не знает, что надо стоять смирно…
— Мы же в море, господин капитан-лейтенант, а он еще не привык к качке.
— Пусть привыкает, если хочет плавать на моей лодке.
— Так точно, господин капитан-лейтенант.
Командир взял картофелину и вдавил все четыре спички, служившие ей ногами, поглубже. Потом он поставил свинью на стол, и она осталась стоять на месте.
— Почему у него красные глаза?
— У большинства свиней красные глаза, господин капитан-лейтенант, красновато-коричневые. А у нас на борту оказались только красные булавки.
— А, ясно.
— Теперь он стоит как надо, — сказал матрос, пораженный ловкостью командира.
— У него брюхо отвисло, но это не важно.
— О нет, господин капитан-лейтенант. Это ведь на самом деле свиноматка.
— Что? Вы хотите сказать, что у нее родятся поросята?
— Да, господин капитан-лейтенант.
— Ну что ж, будем на это надеяться. Неплохо, если наша свинья на счастье принесет нам поросят.
— Так точно, господин капитан-лейтенант.
Лютке протянул руку. Матрос никак не мог решить — можно ли ему пожать ее или нет. Он раздумывал слишком долго — командир убрал руку и кивнул. На том дело и закончилось.
Офицеры подарков не поднесли, но каждый лично поздравил командира.
Проходя в очередной раз мимо командирской каюты, Тайхман, как обычно, отдал честь и пошел дальше. На следующее утро, когда он приложил руку к козырьку, командир
— Доброе утро, Тайхман.
Тайхман слегка опешил; он остановился, вопросительно взглянул на Лютке и, когда тот отвел взгляд, произнес:
— Доброе утро, господин капитан-лейтенант.
Так оно и пошло; Тайхман был единственным человеком на лодке, к которому командир обращался по фамилии, за исключением тех случаев, когда он отдавал приказы.
Ночью кто-то кричал. Лодка шла в подводном положении, и крик казался ужасающе громким. Подводники повскакали с коек, но не знали, что делать. Несколько человек подошли к кричавшему, который тем временем успокоился. Он выпил хлорную кислоту.
Дизелисты поставили бутылку с этой кислотой на плиту в камбузе, а кок подумал, что это вода для питья. Его напоили молоком, но язык у него распух и стал похож на говяжий, и он мог только сосать. Командир дал помощнику старшего моториста пять дней ареста, поскольку на бутылке с кислотой не было этикетки.
Команда была измотана, конвоев в Средней Атлантике не оказалось, зато было много самолетов. Весь день лодка только и делала, что срочно погружалась. Один раз, когда командир решил остаться на поверхности, подводники несколько раз попали из 20-миллиметровки в летающую лодку «сандерленд», но снаряды отскакивали от ее брони, словно горошины от оконного стекла, а когда лодка улетала, хвостовой стрелок ранил двух моряков. Командир заявил, что подлодка не лучшее средство борьбы с самолетами, и велел вахтенным начальникам командовать погружение всякий раз, когда появится самолет.
Лодка крейсировала в Средней Атлантике две недели, а потом подошла к Гибралтару и торчала у входа в Средиземное море девять дней, но так и не увидела ничего, достойного атаки. На десятый день в три часа ночи старпом, Тайхман и один из легкораненых моряков стояли на вахте. Было еще темно, и вдруг их ослепил яркий свет. Он был такой белый и сильный, что они закрыли глаза и слушали, как в воздухе свистят пули и ударяют о корпус. Потом пуль не стало, но что-то с грохотом взорвалось, и взрывной волной их швырнуло на комингс мостика. Вслед за этим на них обрушился водяной вал. И снова стало темно. Все это произошло в течение десяти секунд.
Тайхман заметил, что рядом с ним нет старпома. Он попытался найти его на ощупь, но его руки хватали пустоту. Он наступил на что-то мягкое — это было тело старпома.
— Погружаемся! — услышал он крик командира внизу и ответ инженера-механика:
— Лодка к погружению готова!
— Ныряй в люк, — сказал Тайхман кормовому сигнальщику. Потом подхватил старпома под мышки, подтащил к люку и бросил вниз.
— Заполняйте цистерны! — крикнул он, закрыл люк и задраил его. Из балластных цистерн вышел воздух; Тайхман услыхал, как туда льется вода, и почувствовал, как нос лодки накренился, и она пошла вниз. Потом он услышал ужасный шум — это продувались цистерны, и неожиданно понял, что им снова повезло. Колени у него задрожали, голова закружилась, и он упал на сиденье перед перископом. Он прикрыл глаза, оставив лишь щелку, через которую был виден компас рулевого. Но цифр на нем он не видел. Тайхман смотрел на задний шов покрытой солью кожаной куртки рулевого, несколько раз пройдя вдоль него глазами вверх и вниз. Наконец, он пришел в себя.