Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии
Шрифт:
9 января, за два дня до того, как первые отряды вошли в Эссен, Густав передал своим людям, чтобы они сохраняли спокойствие. Более двух месяцев они подчинялись. Сопротивление, хотя и угрожающее, оставалось управляемым. Но ежедневно в людях накапливалось напряжение. Удушение захватчиками германской экономики начало выражаться в тысяче мелких проявлений и в одном большом, понятном каждому рабочему. Инфляция опускала марку вниз с необычайной быстротой; еще год в таком режиме, и все сбережения и пенсии будут обесценены. Крупповцы называли оккупацию словом «die Bajonette» – штык. Они были настроены нанести ответный удар, и, как только приблизилась Пасха, напомнившая о насилии два года назад, рабочие и руководство заключили молчаливое соглашение. Шнуры сигнальных сирен висели в каждом цеху; при возникновении чего-то непредвиденного – скажем, несчастного случая или взрыва горна – любой мог дернуть за шнур. Теперь все понимали, что стоит французским солдатам попытаться войти на заводы, зазвучит
В семь часов утра в Пасхальную субботу, 31 марта, лейтенант Дюрье появился на Альтендорферштрассе с одиннадцатью пехотинцами и с пулеметом. Они пришли, чтобы произвести инвентаризацию автомашин в крупповском центральном гараже, прямо через улицу напротив здания главного управления. У лейтенанта даже не было полномочий на то, чтобы позаимствовать грузовик, и Крупп об этом знал: накануне ему звонили из штаб-квартиры французского контингента в Дюссельдорфе и объяснили цель визита патруля. Но он никому не обмолвился ни словом. Наверное, его семейные обстоятельства оправдывали молчание. Помещения для гостей на вилле «Хюгель» теперь занимал французский генерал со своим штабом.
Через сорок лет Альфрид будет вспоминать об этом, как о самом горьком переживании своей юности, и, несомненно, это присутствие увеличило раздражение в семье. Естественно, никто не разговаривал с непрошеными гостями, но это не мешало генералу отдавать распоряжения слугам, в том числе приказывать им закрывать окна и жарче отапливать помещения. Густав выходил каждое утро из замка вспотевший и приезжал в свою контору в бешенстве. Он вообще был склонен игнорировать послания из Дюссельдорфа, хотя намеренно ли проигнорировал вышеупомянутое уведомление или просто забыл о нем, не так уж важно. С первого дня «штыка» было ясно, что кровопролития не избежать. Если Густав повинен в том, что произошло в этот день, то виноват и Раймон Пуанкаре, французский премьер.
У лейтенанта Дюрье, маленького человечка, имя которого вскоре станет в центре внимания на европейской арене, появилась проблема, как попасть в центральный гараж. Управляющий на два часа опоздал на работу – во что трудно поверить, так как он работал у Круппа, но тем не менее. В девять часов он появился, бросил хмурый взгляд на кепки рабочих, отпер дверь и пригласил гостей. Сразу же завыла сирена расположенного по соседству крупповского пожарного депо. Увидев красные пожарные машины, Дюрье, естественно, подумал, что где-то вспыхнул пожар. Он стал методично считать бамперы. Но теперь уже загудело и в главном управлении. В течение следующих нескольких минут к этим сиренам присоединились более пяти тысяч других. Пораженный молодой французский офицер обратился к управляющему и спросил, что означает этот ужасный концерт. «Бросай работу», – отвечал тот. Дюрье бросился к двери и увидел, что насколько хватало глаз вся Альтендорферштрассе представляла собой плотную массу рабочих кепок. При последующем разбирательстве, говоря о численности толпы, он назвал цифру тридцать тысяч человек, и ни один немец не обвинил его в преувеличении.
Ну а что же Густав? Он был в положении, предполагающем вмешательство, – из эркерного окна его офиса было видно все происходящее, но не сделал ничего. Абсурдно утверждать, что он не мог ни с кем связаться. Его сложный коммутатор позволял говорить с каждым бригадиром на заводе. Более того, мы знаем, что он пользовался им, чтобы связаться по телефону с центральным гаражом. Он озабоченно спрашивал, не покорябали ли его лимузин в этой свалке, и велел управляющему присмотреть за ним. Невероятно, но факт: это было его единственным распоряжением, в то время как сирены продолжали завывать. Они выли полтора часа. За это время лейтенант понял наконец, что его позиция здесь ненадежна. Ведь у него только десяток человек. В любой момент огромная толпа опасных людей может ворваться и с тыла захватить патруль, поэтому он отступил к другому, меньшему по размерам гаражу напротив пожарного депо. Пулемет установили на входе и направили на толпу, которая несколько отхлынула назад. Однако у новой позиции Дюрье был один изъян, который мог стать фатальным. Строение было оборудовано установкой, выбрасывающей под давлением пар, а панель управления находилась на крыше. (Пять дней спустя один из администраторов Круппа убедил группу иностранных корреспондентов в том, что там не было никакой установки, но, по воспоминаниям бывшего крупповца, журналистам показали другой – центральный гараж.)
До тех пор пока продолжали завывать сирены, толпа была спокойна. Люди как будто оцепенели. Тут – береты с помпонами, там – покрытые копотью лица, глядящие из-за спин стоящих впереди. И никто не шевелился. Затем в 10.30 раздался пронзительный свист. Это было похоже на сигнал. Передний ряд двинулся вперед. Что именно произошло в последние тридцать минут, неизвестно. Некоторые из людей Дюрье говорили, что их забросали камнями и кусками угля, а двое французских солдат утверждали, что видели рабочих с револьверами. Если пистолеты и были, сам лейтенант этого не заметил. В него не попал никакой летящий предмет,
Пулеметную очередь услышали всюду. На следующее утро номер газеты «Нью-Йорк таймс» вышел с заголовком на целую страницу: «ФРАНЦУЗЫ УБИЛИ 6 ЧЕЛОВЕК И РАНИЛИ 30 В СТЫЧКЕ У ОФИСА КРУППА».
Было даже хуже. Когда крупповские сотрудники германского Красного Креста вошли на нейтральную полосу между пулеметом и своими отступавшими таварищами (спасательная операция, требующая выдающейся храбрости, поскольку у них не было нарукавных повязок Красного Креста), на Альтендорферштрассе был хаос из дыма, пара и крови. Стрелявшие явно метили в жизненно важные органы, а на таком расстоянии нельзя не попасть. Как рассказывал первый крупповский врач, увидевший пострадавших, на жертвах были видны «страшные зияющие раны». Всего было 13 убитых, включая 5 юных подмастерьев, и 52 раненых.
Вся Германия была в гневе. «Сколько сердец разбило это горе», – сказал бывший канцлер Карл Йозеф Вирт, а СПГ распространило заявление по поводу «кровавой Пасхи в Руре». Французский генерал на вилле «Хюгель» распорядился перебросить из Дюссельдорфа танки и батальон пулеметчиков в надежде предотвратить возможные ответные выступления. Это оказалось невозможным. В тот же день после полудня нападениям подверглись бельгийский мотоциклист, французский полицейский агент и два французских инженера. Они были избиты и ограблены. Саботажники взорвали эссенский мост. В соседнем Мюльхейме ветераны Красного солдатского союза взяли штурмом ратушу и удерживали ее в течение суток. В Дюссельдорфе ручными гранатами забросали французских солдат, а на Центральном вокзале Эссена французский караульный был застрелен неизвестным, спрятавшимся в вентиляционной трубе. Это не нашло сочувствия за границей. Расстрел на Альтендорферштрассе был в центре внимания в мире. Авторы французских газетных передовиц хранили молчание, а британская и американская пресса негодовали столь же сильно, как и германская. «Это, – предупреждал «Спектэйтор», – способ усилить германское сопротивление, а не остановить его».
Теперь уже и Пуанкаре должен был бы понимать это. Генерал в «Хюгеле» понял; он объявил, что его отряды будут выведены из Эссена на время похорон. Но Париж оставался неумолим. Эссену было жестко указано, что, поскольку убийца часового скрылся, город будет оштрафован на 100 тысяч марок. Для немцев этот штраф был просто еще одним ударом по самолюбию; берлинский газетный карикатурист изобразил Пуанкаре за столом с ножом и вилкой в руках, разделывающим труп искалеченного ребенка с биркой «Крупп». Делегации отовсюду съехались в Эссен на похороны, которые пришлось откладывать на десять дней, пока националисты, коммунисты, социалисты, католики, протестанты и даже свободомыслящие и христианские теологи спорили о том, кому должна быть отведена главная роль на отпевании в церкви. В конце концов Густав отверг их всех. Люди погибли за фирму, объявил он. Следовательно, он сам и будет главным на траурной церемонии. Прибывшим представителям, тем не менее, позволено шествовать в кортеже. Приобретя характер общенациональной лихорадки, спектакль в память павших жертв был неизбежен, но Крупп в молодости хорошо познакомился с тем, как устраивать пышные процессии. И 13 жертв были удостоены похорон на государственном уровне. Такого рода ритуал знаменовал едва ли не каждые важные похороны в истории Рура, в том числе Альфреда и Фрица.
Фактически это была общенациональная церемония. Через час после рассвета 10 апреля приспустили флаги по всей Германии, а церковные колокола начали бить в каждом маленьком и крупном городе. Рейхстаг собрался в полном составе возносить молитву за убиенных рабочих. В Эссене крупповцы с белыми нарукавными повязками регулировали движение, когда процессия из 300 тысяч участников похорон растянулась на протяжении четырех миль пути от ворот номер 28 до кладбища Эренфрид – выделенного для эссенцев, героически погибших при выполнении своего долга. Там было вырыто тринадцать могил. В большом мраморном фойе главного управления тринадцать гробов стояли в ряд, обернутые в ткани красного, белого и черного цветов национального флага, а по бокам стояли католический епископ и протестантский пастор. В галерее наверху хор концерна из 500 человек был разделен на две группы. Половина исполняла отходную, а другая половина – мессу. Это было незабываемое действо. Горели лишь свечи на канделябре, и, когда весь хор одновременно запел «Аминь», Крупп вступил в это тускло освещенное пространство, чтобы прочитать свой панегирик. Он был не способен произнести впечатляющую речь, но достаточно было магии его имени и порожденной им драмы; когда он прошел через зал и обнял вдов и детей, они разрыдались.