Стальная империя
Шрифт:
— Феликс Эдмундович, Вы находите панацею в социализации средств производства? В рабочем самоуправлении? В прямой демократии? Тогда не надо громких слов. Организуйте таковое на любом подмандатном предприятии, в любом уезде и посмотрите, что получится. Практика — критерий истины. Вот и практикуйте, систематизируйте. А заодно изучите внимательно воспетый Марксом опыт управления Парижской Коммуной — не найдутся ли там родимые пятна тех же проблем, что и у нынешнего государственного аппарата?
Попытки брюзжания на тему “хуже всё равно не будет” пресекались настолько образно, что граф Толстой не выдержал и начал конспектировать.
—Вы правы в определении нынешнего социального устройства Российской империи, как гнилого бревна. Но беда в том, что это трухлявое дерево подпирает дверь в ад.
Аллегория России с засовом, запирающим преисподнюю, Дзержинскому показалась натянутой и он списал эту фразу на религиозную экзальтацию монарха, но вот со следующей сентенцией, скрепя сердце, вынужден был согласиться.
—Основная цель провозглашенной социальной революции — создать более благоприятные, комфортные условия жизни и развития всего общества в целом, повысить уровень защищенности каждого отдельно взятого гражданина, обеспечить справедливое распределение производимого продукта. У революционеров есть ответ на вопрос “Что делать?” А вот как это обеспечить? Против лозунга “от каждого по способности — каждому по труду” — не возражает ни один купец или заводчик. Просто они оценивают свой труд по-своему, не так, как крестьяне и рабочие. А кто будет арбитром? Кто справедливо рассудит, оценит, взвесит рабочий день гальванёра, машиниста, директора предприятия, художника? Новый чиновник? А откуда он возьмется — честный и неподкупный, если человеческие пороки равномерно размазаны по всем сословиям? Вот Вы, товарищ Дзержинский, вслед за товарищем Лениным агитируете за разрушение российского государства и почему-то считаете, что если хорошенько всё разгромить, то на руинах обязательно будет построено "Здание Светлого Будущего", а люди, которые будут громить и сносить, вдруг трансформируются в строителей… Я даже не спрашиваю, каким образом это произойдет и сколько крови при этом прольётся… Да-да, к сожалению, лишь четверть профессиональных разрушителей способна что-либо созидать(*). Мне интересно другое, каким волшебным образом материализуются неподкупные, честные, грамотные, квалифицированные и болеющие за общее дело чиновники? Как Вы собираетесь обеспечить их поиск, выдвижение и расширенное воспроизводство? Не знаете? У Маркса это не описано? Тогда Вы, батенька, патентованный идеалист! Строить здание, не имея чертежей, воспитывать строителей будущего, не имея понятия о том, каким образом и за счет чего среди них будут изживаться традиционные человеческие пороки и формироваться моральный облик слуг народа, а не вышестоящего начальства — всё это несколько наивно. Не находите?…
Начать император предложил с малого — с изучения и обобщения известного исторического опыта самых различных государственных формаций, дабы выделить обстоятельства, заставляющие чиновников работать честно эффективно и ответственно.
—Не надо ждать, когда вдруг неожиданно на бюрократию снизойдёт благодать, — говорил он тихо, а глаза загорались нехорошим огнем, — нужно ставить её в такие условия, где работать по-старому невыгодно, позорно, да и вообще — опасно… Наша задача — сделать такие условия самовоспроизводящимися. Это и станет новой жизнеспособной идеологией.
Лев Николаевич Толстой, полностью растерявший свой миротворческий запал после пары командировок с инспекциями на стройки заводов, где от его кулаков пострадал не один десяток земских и министерских столоначальников, а сам он приобрел дополнение к титулу “бешеный”, согласно кивал головой и рисовал на листке бумаги огромную зубчатую пилу.
—Народ привечает власть, которая помогает ему выжить. Пока проблему выживания решало самодержавие, люди были более-менее удовлетворены, — задумчиво проговаривал мысли вслух император, — не счастливы и не довольны, а именно удовлетворены… Худо-бедно социальный консенсус поддерживался. Но как только монархическая система начала сбоить, она подписала себе приговор и будет воленс-ноленс заменена другой, более соответствующей насущным задачам общества по элементарному выживанию… Не страшно! Самодержавие, это только инструмент, он хорош на своём месте в своё время… Кстати, Лев Николаевич, Вы подготовили текст новой присяги Отечеству?
—Марксизм впервые за всю историю человечества предполагает передачу власти самым бедным и обездоленным с полным последующим демонтажом государства, как такового, — запальчиво защищал свою точку зрения Дзержинский.
—Это не отменяет мучительную череду проб и ошибок, когда за пышными красивыми обещаниями следует нечто прямо противоположное по содержанию, — раздраженно отмахнулся император с таким выражением лица, будто имел личный печальный опыт. — Иногда время экспериментов затягивается на столетия. Иногда, не в состоянии пережить революционный катарсис, в нем растворяются и исчезают целые страны, некогда доминировавшие в этом мире, оставляя за собой кровавый шлейф междоусобиц и обезлюдевшие территории… Так вот, наиважнейшая задача — не допустить неуправляемого обрушения страны в кипящий котел смуты, хотя многие по разным причинам желают именно этого. Власть — она вообще негодный инструмент для строительства рая и предназначена только для того, чтобы не воцарился ад. Предлагаю эту задачу считать минимумом…
А потом была длинная нудная работа по изучению эффективности государственных аппаратов разных наций и стран в Европе, в Азии, в России, от Древнего Рима и до современного Вашингтона. Сведение в огромные таблицы форм контроля за чиновниками, перечисление вариантов личной мотивации государственных служащих, способы измерения их усердия и умения. И целые грозди разочарования с пониманием, что сложные вопросы не имеют простых решений. И, как и предупреждал император, Парижская Коммуна, гордость всех революционеров, на которую буквально молились все марксисты, оказалась совсем не эталоном народовластия, за свои 70 дней продемонстрировав редкую непоследовательность и неэффективность.
Люди, оказавшиеся у власти в Париже весной 1871-го, были хорошими ораторами, но никудышными организаторами. В руководство Коммуны входило 28 рабочих, 8 служащих, 29 журналистов. Эта разношерстная публика напринимала множество деклараций: об уничтожении милитаризма, эксплуатации, привилегиях, об отделении церкви от государства, о светском характере образования… И все эти прекраснодушные призывы практически ничем не подкреплялись. Устанавливались выборность, сменяемость и подотчетность чиновников, зарплата которых приравнивалась к средней зарплате рабочего. Уничтожалась полиция, провозглашалась замена армии всеобщим вооружением народа. Церковь отделялась от государства. Они провозгласили множество нововведений, вызвавших восторг бедноты: восстановили отсрочки по платежам, отказались платить контрибуцию немцам, объявили об установлении рабочего контроля на крупных предприятиях и отмене штрафов, ввели всеобщее бесплатное образование, декларировали равенство полов, обещали открыть бесплатные столовые для бедноты и множество чего еще, что соответствовало представлениям социальных низов о справедливости.
Но претворить в жизнь все эти благие начинания коммунары не смогли. То, что выглядело просто и понятно в трудах теоретиков социализма, оказалось трудно выполнить на практике. Все хотели "получить по потребностям" прямо здесь и сейчас, но готовых чем-то для этого пожертвовать было мало. Созданные вместо упраздненных министерств комиссии Коммуны были недееспособны: их хаотичные и противоречащие друг другу указания выполнялись выборочно или игнорировались. По сути, единственным зримым результатом деятельности коммунаров стало обрушение установленной в честь побед Наполеона I Вандомской колонны, объявленной "памятником варварству, символом грубой силы и ложной славы".
Революционеры не смогли даже восстановить производство и ликвидировать безработицу, достигшую восьмидесяти процентов. Город жил бедно. Триста тысяч парижан без денег и работы ежедневно ожидали 30 су, а руководство Коммуны в это время выпрашивало кредиты у Ротшильдов. Картина складывалась парадоксальная: коммунары хотели сделать революцию, прибегая к помощи ростовщиков. Некоторые исследователи выдвигали сомнения: а была ли вообще попытка пролетарской революции?
Снабжение солдат продовольствием и боеприпасами практически отсутствовало. Самым вопиющим оказался конфуз с оружием: нацгвардейцы были вооружены старыми ружьями в то время, как на складах пылились 300 тысяч современных «шаспо», 200 тысяч магазинных винтовок и 14 тысяч карабинов Энфильда.