Стальное зеркало
Шрифт:
— Забыть можно обо всем, а не понимая причины и назначения знания — проще простого. Ваши, доктор Пинтор, предки сумели достойно распорядиться доставшимся им наследством, но представьте себе, что в Испании пришли не они, а, скажем, гунны или угры. Что за дело им было бы до Гиппократа и Цельса? Изгоняли бы мы злых духов вместо мытья рук…
Раненый стонет. Наверное, представил себе, что происходит от гунна… а жаль, что не происходит. Добропорядочный гунн не стал бы размахивать косой, ему и меча с луком хватало. Красивый юноша, как многие в его роду, как многие в Толедо, куда пришли те самые помянутые сиенцем предки-везиготы. И из-за минутной придури останется калекой.
— Все хорошо, — говорит синьор Бартоломео, — Помогите мне, пожалуйста, — окликает он молодого человека у стены, — подержите ему голову.
Хорошо ли — будет ясно завтра, должна пройти хотя бы ночь. Если наутро пациент будет жив, то, наверное, с ним уже ничего не случится. Все что можно — уже случилось. Сначала ранение, глупейшее из возможных. Потом помощь, которую ему пытались оказать. Считается же, сколько ни учи, а все равно считается, что прижигание раны — маслом, разогретой смолой, каленым железом — способно остановить любое кровотечение. Иногда и впрямь способно. Если рана невелика, если она скорее глубока, чем широка, если значительная часть ткани размозжена, а не разрезана. Но приятель невезучего молодого балбеса махнул остро заточенной косой — и вот результат, которого не достигнешь и при ампутации. Гладко срезанная кость, гладко срезанные мышцы. Масло? Смола? Железо? Ничего, кроме ожога — а напор крови в сосудах очень быстро выбивает припекшиеся кровяные сгустки… и все по новой. Едва снимаешь жгут, кровь льется ручьем. Быть бы юноше покойником…
Быть бы ему покойником, если бы доктор Пинтор не изучал кровообращение на всем живом и неживом, черт, да именно черт бы побрал этих невежд из Трибунала, если бы синьор да Сиена — вовсе не являющийся врачом — не совал свой костистый нос во все щели мироздания, вне зависимости от того, какой научной дисциплине или какому суеверию эти щели принадлежат… Пере Пинтору было страшно себе представить, какой объем систематизированных знаний живет в голове его ромейского друга. И не просто живет. Применяется все время. При каждом удобном случае.
Что же касается выдержки, сообразительности и ловкости рук — если бы у придворного хирурга Его Святейшества было бы достаточно подобных учеников, хирург считал бы себя счастливейшим из людей. Не пугают сиенца ни брызнувшая в глаза кровь, ни сосуд, удравший из пальцев скользким червяком, ни стоны раненого, ни его попытки в самый неудобный момент подергаться. Спокоен — словно имеет дело с недвижным трупом… и терпелив при том, словно опытная кормилица. Это доктору Пинтору нередко хочется огреть оперируемого колотушкой, чтоб лежал и не вопил, а Бартоломео выдержан и снисходителен. К пациентам.
А вот с их родней при случае он может разговаривать как Петруччи из Сиены. Как оно и было сегодня днем, когда примчавшийся по просьбе Пинтора да Сиена разогнал всю эту банду недоучек, рявкнул на пытавшегося распоряжаться папского родича «Мое право давать советы, синьор ди Монкада, мы можем обсудить позже любым угодным вам способом — а пока замолчите, отойдите и не мешайте!» и совершенно спокойно сообщил доктору, что лед он купил по дороге и его уже несут.
При слове «лед» курятник переполошился, а сообразив, зачем нужен этот самый лед — так и вовсе едва в драку не полез. Де Монкаде, любезному соотечественнику, правда, было все равно — лед, не лед, вино, мед или помои. Лишь бы уже всерьез направившегося на тот свет при деятельной помощи курятника родственника вылечили. Неважно, что думают об этом скандалящие ученые мужи — потому что у них тоже ничего не получается. Так что курятник бросился убеждать старшего родича, что два безумца, вольнодумца… без пяти минут еретика непременно погубят его младшего, а молодой де Монкада вдруг уперся. Нахамил курятнику — молодой человек хоть и толков, но груб изрядно, — дескать, от вас никакого толку, ясно уже, так пусть доктор Пинтор пробует. А если кто по зависти или еще по каким поводам хочет тут друг другу шпильки в спины или какие еще части тела втыкать и мешать — он, Уго, советует подумать трижды. А что у Его Святейшества в свите еретик… это кто сказал, он не расслышал с первого раза?..
Исключительно дерзкий и невоспитанный молодой человек. Но полезный. Временами. Вообще, старшие в этой семье, поголовно почти — разумные, практичные люди. Им, в общем, все равно, вольнодумство, ересь — да хоть прямая чертовщина, лишь бы соразмерная польза была. И этот такой же.
Если бы еще свою родню от упражнений по фехтовальным трактатам удерживал, цены бы ему не было. Посмотрели, олухи, на картинку — и решили попробовать как нарисовано. Будто им в отроческом еще возрасте никто не объяснял, что с незнакомым оружием на живого человека даже в учебном бою не выходят.
Единственная тут радость — что оба из многочисленного семейства де Монкада. Точнее, один де Монкада и один из младших Корво, двоюродные братья. Один другого без руки оставил, это очень неприятно, но хоть никто ни с кем насмерть не перессорится. Что Рома, что Толедо в этом смысле друг друга стоят, а уж толедцы в Роме превосходят всех. Без кровной вражды и жизнь не жизнь, а что начнется с одной руки, а через неделю будут отделены от тел десяток рук, пяток ног и столько же голов — это уже как бы и само собой, привычное дело.
Но оба — дураки редкостные. Трактат они нашли… картинки цветные, синьоры косами лихо сражаются. А их, видите ли, такому не учили! Франконские войны им приемерещились… вот, наверное, кошмар для полевого хирурга.
Кажется, последнее он сказал вслух.
— Кошмар, — кивнул сиенец, — кстати… о кошмарах и Франконии, наш бесценный синьор Абрамо, представьте, отыскал мне нужные сведения — не все, конечно, потому что и записи мало кто вел, и горело все — но все же если не внутри самой Франконии, то вокруг много отыскалось. Ярмарки, зерноторговцы. Так вот, и предстала глазам моим чудесная картина… — Синьор Бартоломео положил рядом небольшой костный напильник. Чем плоха пила, край после нее неровный… коса эту чертову кость так чисто срезала, что даже жалко, но оставлять так — нельзя, будет кость из культи торчать и не заживет же ничего толком… — Все эти их припадки безумия, по годам, действительно совпадают с эпидемиями антонова огня. И с неурожаем. Но что с неурожаем, вроде бы неудивительно, правда? От голода любой взбунтуется… А теперь смотрите. Неурожай по разным причинам может случиться. И несколько раз он случался из-за засухи. Так вот… в эти годы большей частью тихо было — ну, по франконским меркам. И эпидемии тоже не было. А вот как дождь — так на следующий год бунт и антонов огонь. Не беспокойтесь, я держу. А на окрестных ярмарках в эти же самые годы — зерно спорыньей заражено. Все время.
— Синьор Бартоломео, ну что за выдумки? — Вот теперь пациент будет орать, что ж, такова его участь, да и nomen est omen, ибо слово «пациент» происходит от слова «страдающий». — Где антонов огонь, а где эта мерзостная франконская ересь?
— Сама ересь — нигде особенно, ее на трезвую голову сочиняли… Но синьор Пинтор, вы помните, почему спорынью пациентам нужно давать с великой осторожностью?
— Поскольку у беременных она вызывает выкидыши, у прочих же может вызывать судороги, лживые видения, омертвение и гниение конечностей, изъязвление оных, а также может приводить к безумию и смерти, — мерзким голосом студента, который три года гулял по кабакам и вдруг взялся за ум, цитирует Пере.
— Это вам ничего не напоминает?
Пациент, как и положено, кричит. Полоску кожи ему в рот синьор Бартоломео засовывать не стал — кричать ему недолго, а все наглядней будет. Кость, однако, пошла хорошо. И крови мало. А ведь какое простое средство — лед. А со спорыньей… и правда напоминает, вертится в голове.
Вот оно… две вещи помешали — вопли страдающего и неизлечимая ненависть к Священному Трибуналу. А ведь проповедующие братья все ж таки не полные безумцы и не враги рода человеческого, хотя и очень похожи. Случается, что и они называют белое белым, а черное — черным. Бывало в королевстве Толедском такое, что в монастырях, а особо — в женских, обнаруживались одержимые Дьяволом, а вскорости одержимость распространялась как поветрие, почище оспы. А вот доминиканцы, которых немедля вызывали, крутили носом, морщились, от признаний в сношениях с нечистой силой отмахивались и велели звать обычных лекарей. Ибо сделки с Сатаной по их части, а вот массовое безумие — никак не их дело. Может быть, мозговую лихорадку кто занес в обитель. Или отрава какая-то в общий котел случайно попала. Не их дело…