Стальное зеркало
Шрифт:
— И это уже тоже было придумано давным-давно, многоуважаемый синьор Бартоломео, — усмехается хирург. — Но арабские врачи убедительно доказали, что слишком долгое пережимание живой ткани приводит к ее омертвению и препятствует выздоровлению, а потому удобством придется пренебречь. Хотя если бы кто-то придумал зажим, который был бы одновременно и мягок, и надежен…
— Вы хотите сказать — регулируем? Зажим, который можно было бы ослаблять и усиливать по желанию, но который не делал бы того сам?
— Ну-уу… например… кстати, подайте мне тот, что есть у нас… благодарю…
— Вы знаете, я не механик, но есть два человека — во Флоренции и в Орлеане — которым я, пожалуй, подброшу эту задачку…
— Будет весьма любопытно увидеть, что они придумают. — Зажимы, в отличие от стрел, пациента не интересуют, и он расслабляется. Пере уже не первый раз видит не оглушенного ни ударом, ни наркотическим питьем пациента с блаженной улыбкой на устах. А ему и впрямь сейчас должно быть хорошо: боль ушла. — Забавно, синьор Бартоломео — сколько идей рождается вот так вот, в досужих разговорах…
— Ну не зря же и Сократ, и другие ученые древности использовали беседу как инструмент… Это средство вполне действенное — разговор, переписка. А уж если садишься писать учебник — так побочных идей наплывет столько… прошу прощения, подвиньтесь пожалуйста, завязать не получается… что только успевай записывать. Наши дисциплины — почти все — страшно, на мой взгляд, страдают от отсутствия связей, общения. Нас мало — и мы еще друг с другом не разговариваем…
— Ну, вас-то это не касается… — опять фыркает хирург. Сосуды в обесцвеченной мышце похожи на дырочки в выдержанном сыре. Так вот и сочиняют, что артерии пусты и заполнены воздухом. Как же! Ослабь жгут, и такой воздух потечет, вон, под ногами в тазу этого воздуха… многовато, к сожалению. — А вообще вы правы. Мы создаем академии и университеты, чтобы обмениваться знаниями — и немедленно начинаем таить друг от друга каждое новшество, охранять их почище чем стеклодувы свои тайны… Да ведь поди тут пооткровенничай!
— И не говорите. До властей или толпы еще не обязательно дойдет — свои раньше разорвут. — В голосе сиенца впервые слышится нечто, похожее на злость.
— Непременно разорвут. Медики Хинда умеют оперировать ранения кишечника… и вместо ниток используют особо крупных муравьев, которые там водятся. Ну, представляете — они как бы скрепляют разрезы, челюстями. И ведь у них выживают, пусть и не все. Представьте себе, что подобное решил опробовать добропорядочный христианский врач… он-то точно не выживет. И не родня ведь его убьет… родне нередко безразлично, что там делает хирург.
— Достаточно вспомнить, что тут творилось после полудня… — фыркает синьор Бартоломео и аккуратно прибирает еще одну тонкую шелковую нитку. — Просто какой-то праздник глупости был, а не день.
— А ведь мы с вами не придумали ничего необычайного… это не муравьи. — Опять кровит, да что ж за незадача… и еще поди вылови vena brachialis, удравшую под глубокую фасцию плеча. Пере отодвигает белую прожилку срединного нерва и пациент в очередной раз выражает свой протест. С умеренной громкостью.
— Придумали, простите, вы. А я всего лишь подсказал пару вещей, которые упростят дело. Но да… и сосуды перевязывали всегда, и что резкий и сильный холод замедляет кровь и убивает чувствительность без вреда для тканей, если не перестараться… готово… ни для кого не новость — а они продолжают лить свое кипящее масло, будто не видят, что от этого их лечения умирают трое из шести. От лечения, не от ранений!
Сиенец сердито качает головой, потом смеется:
— Вы, наверное, слышали о том, какой казус случился с одним молодым армейским цирюльником из Аурелии, которому не хватило масла и смолы?
— Нет… вы всегда узнаете обо всем раньше.
— Он от отчаяния смешал розовое масло с желтками и скипидаром и обрабатывал этой смесью раны… в холодном виде. Представьте себе — заживать стало лучше, чище и быстрее. Очень достойный молодой человек. Как проверил результаты, сразу написал всем, кого знал. А оно неудивительно… если пациента варить живьем, пусть даже частями, ему редко от этого становится лучше.
— Молодой человек, видно, был не испорчен поучениями ex cathedra, исходящими от тех, кто и раны-то в глаза не видел. Нас всех следовало бы отправлять в армию на несколько лет… и назначать в помощники тем самым полковым знахарям, над которыми мы насмехаемся. Они и впрямь невежественны, умеют — но не знают, не могут понять, но умеют столько… мы даже и не подозреваем, сколько именно. Это нужно понимать и систематизировать.
— Вы совершенно правы. Подождите… вот теперь с сосудами действительно все. И пульс, смотрите, какой. Наше счастье конечно, что этот невезучий молодой человек здоров как зверь морской. Вы правы. Но мы ведь и сами умеем больше, чем знаем — вот вы, основатель хирургического факультета, скажите мне — зачем перед операцией моют руки и прокаливают инструменты?
— Шутите? Так делают все уважающие себя врачи еще со времен ахейцев. И прекрасно известно, что будет, если этим пренебречь… — Пере не слишком сердится на решившего поддеть его синьора Бартоломео. Сиенцу можно простить не только это.
Руки у него хорошие. По рукам узнаешь человека — и музыканта, и хирурга, и вояку… а у Петруччи руки говорят о многом: умелые и гибкие, в его-то годы.
— Совершенно верно. Я даже на себе как-то проверял — разница удивительная. Но почему? Никто ведь не знает. Милейшие францисканцы вообще полагают, что все дело в том, что грязь — вотчина дьявола…
— Может быть, и так. Это даже неплохо соотносится с представлениями древних, что грязь оскорбляет божественную Гигею. Люди до Рождества Христова, хоть и пребывали во мраке язычества, но нравственным чувством различали доброе и скверное. Телесную нечистоту, а тем паче таковую у медика они считали несомненной скверной — может быть, то и было представление о дьяволе. Который, как известно, бежит огня. Хотя бежит ли он щелока и горячей воды? — усмехается хирург. — В любом случае это объяснение не хуже прочих.
— Хуже. Много хуже. Потому что, не зная природы явления, трудно понять, что ему противопоставить.
— Воспалению, происходящему от вмешательства, будь оно целебным или злонамеренным, мы противопоставляем чистоту, — повторяет доктор Пинтор то, что много лет подряд вдалбливал студиозусам. — Это неизменный принцип хирургии с древних времен, и преемственность передачи знания его сохраняет. Даже не могу себе представить, что вышло бы, забудь врачи об этом — правда, и не представляю, как можно забыть.