Стальное зеркало
Шрифт:
А не имеющие ушей… Герцог Ангулемский сидит в углу под маленькой лампой, читает какие-то бумаги, делает заметки. Не пером, мелом, по сланцевой дощечке, у него к запястью подвешена целая книжечка таких — три или четыре. Белое на почти черном хорошо видно даже в темноте.
— Если бы мы успели погрузиться, у коннетабля возникли бы сложности, — говорит Чезаре.
— Коннетабль мертв, — отвечают из угла. — Вернее, я неточно выразился. Неизвестно, кто сейчас коннетабль. Возможно, никто. Я не успел вам сказать, эти новости пришли со вчерашним курьером.
Герцог не шутит. Так шутить он не стал бы. Следовательно, это правда — и очень неприятная правда. То, что не хочется ни понимать, ни укладывать в последовательности мыслей, действий и суждений. Нечто лишнее, ненужное и неправильное. Зачем?
Чья-то смерть — почти всегда просто известие, знание, факт. Линия обрезана, строка оборвана, но строк, нитей, путей — многое множество, и от утраты одной редко что-то всерьез меняется. Иногда меняется к лучшему. Порой требует каких-то действий — наказания виновных, тогда нити тоже рвутся, много; порой является поводом для выражения заранее сформулированных, отрепетированных соболезнований. Вежливость. Важный ритуал.
Но иногда рвутся другие нити. Собственные. В них вкладываешься, они делаются прочнее и ярче, прорастают внутри — как вены, — а потом лопаются. И становится пусто. Неправильно пусто, неуютно, холодно… у других вместо пустоты — наверное, боль, по крайней мере, так это называют вслух.
Хорошо, что герцогу Ангулемскому можно ничего не отвечать. Другой бы не понял молчания, отсутствия ответа — пришлось бы копаться в памяти, наспех отбирать пригодное. Не хочется…
Собеседник не ждет слов, не ждал бы, даже если бы речь не шла о человеке, которого он выносил с трудом. Предписанное этикетом — для другого места и для другого времени.
— Курьер был мой, — продолжает герцог. — Писали мои люди. Его Величество, вероятно, пока решает и думает. На его месте я бы никого не назначал, подождал бы исхода южной кампании, прецедентов достаточно. Де ла Валле просто заснул и не проснулся — у них в семье так бывает.
У Мигеля очень странное выражение лица. Он отворачивается к стене, с силой переплетает пальцы на коленях. Молчит. В присутствии маршала он всегда молчит, пока его прямо не спрашивают. Сейчас — не хочется.
— Король оказался в сложном положении. — Об этом говорить легче, проще. И полезнее. — Мы тоже.
— Мы просто в тяжелом. Утром узнаем, насколько.
— Вы думаете, шторм стихнет до утра?
— Во всяком случае, имеет смысл рассчитывать, что он уляжется до уровня, обычного для этих мест.
— А рассчитывать на то, что снятие осады с Марселя станет излишним ввиду отсутствия Марселя на поверхности земли? — Сейчас большинство присутствующих привычно решит, что у Чезаре Корво «нет ничего святого»… но это правда; а шутка — не шутка, а важный вопрос.
— Такую волну может вызвать и подземный взрыв, конечно… но тогда трясло бы и сушу. Мы ощутили бы толчки. Брат Арно?
— Будет, будет Марсель… на поверхности земли, — без обычной веселой ухмылки отвечает доминиканец. — Там не центр, там как у нас. Наверное, — подумав, прибавляет монах. Он непривычно бледен и сдержан. Обычно брат Арно деятелен, весел и всегда, всегда в хорошем настроении.
— Как я понимаю, Гиерский рейд тоже не был центром?
— Его, центра-то, — прислушивается к себе доминиканец, — и вовсе нет. Ни стрелы, ни яблочка.
Чезаре кивает. Значит, ему не померещилось… Это не буря, это что-то выходит наружу, как вода из мокрого плаща, который повесили над огнем сушиться… она поднимается на поверхность, обволакивает пленкой, лезет вверх паром и какое-то время ткань кажется куда более мокрой, чем раньше.
Его суеверные предки-толедцы назвали бы это дьявольщиной. Но брат Арно не спешит бросаться подобными определениями, а он явно знает и чувствует больше остальных. Монах устроился на старом ларе в середине подвала, глядит по сторонам, щурится — будто пытается смотреть вдаль, но упирается взглядом в облезлые стены. При каждом движении ларь поскрипывает: брат Арно телом не обижен.
— Доигрались… — Делабарта сидит в дальнем углу прямо на земляном полу, завернувшись в плащ, его почти не видно. Тень в тени. Только звенящий от злости голос: — Доигрались вконец.
— Если и доигрались, то не там, не так — и кто-то другой. Не они, не мы, не здесь. Я про такое не слышал и не читал. — Доминиканец обхватывает себя руками за плечи, при его телосложении — зрелище скорее комическое. Движение — зябкое, зимнее или детское. Брат Арно, доминиканец, обученный отсекать, может отстраниться до какой-то степени, но едва ли ему удается вовсе не чувствовать. И наверняка он не может накрыть всех присутствующих плащом. Мог бы — сделал бы.
— Что там происходит? — Отчего бы просто не спросить….
— Я не знаю. Это почти настоящий шторм. Ветер, вода. И ничего другого… вернее, другое было, но теперь почти нет. Будто в горячую воду уронили… даже не камень, мешок с солью, с высоты. И пошли круги. Соль растворилась, вода ну, может быть, чуть-чуть солоней, чем надо, но ее много и скоро и следа той лишней соли не останется.
Объяснение на редкость понятное. Из тех, что не только понимаются — ощущаются как верные. У доминиканца, оказавшегося в ордене десять лет назад, в зрелом возрасте, таких объяснений — как бы неловких и нелепых, далеких от риторического изящества, — много. Поэтому Чезаре нравится его слушать, и нравится смотреть, как монах складывает слово со словом, образ с образом. Он говорит то, что чувствует, не превращая пойманное в подобие аурелианской кухни.
Значит, буря кончится, Марсель устоит, придет утро и начнется время подсчета потерь.
Буря, которой здесь быть не могло, даже в это время, незадолго до начала сезона штормов — это еще не точка. Запятая, отделяющая часть фразы. Может быть, смысл второй половины будет противоречить первой — но до точки еще далеко.
Первые слова во фразе были вполне предсказуемы. В дни перед отъездом из Орлеана и по пути к Нарбону казалось, что не стоит ждать изобилия витиеватых оборотов. Дорога на юг — как полет. Поредевшая свита — не все возжелали тягот войны, а некоторые с самого начала отправлялись только в качестве спутников посла, — деловита и толкова, что слегка неожиданно. Герцог Ангулемский, прекрасный попутчик, и его сопровождающие — идеально вышколенные, почти неприметные, но делающие все нужное быстро и расторопно. Среди этой полупрозрачной свиты — парочка исключений, за которыми приятно наблюдать в пути и во время отдыха. Летняя жара, вечерняя прохлада, чернеющее и набирающее глубину по мере приближения к цели небо…