Стальное зеркало
Шрифт:
Но на это я давить пока не буду. Не понял мэтр Эсташ, что он мне сказал — и ладно. Может быть, сам догадается. Думает он быстро. В начале разговора умирать собирался, под конец принялся прикидывать, как он при моей помощи в своей лавочке порядок наводить будет. Это мне нравится. Это я приберу, во всех смыслах. Чингис-хану моему, что ли, подсунуть такого купца? Чтобы сначала испугался, что все — конец ему и его дому, а потом возмечтал Шелковый Путь оседлать?
Такой купец кому угодно пригодится. И мне — в первую очередь. Но с Трогмортоном придется делиться. Ну да ладно, на всех хватит.
— Нас за это убить могут, — говорит Карлотта, глядя на ковер в посольских апартаментах. До ковра близко, дотянуться можно. — Обоих. Ну и пусть!
— Я им убью, — усмехается Жан. — Я им так убью…
Если никто никого не убьет, если будет просто огромный скандал, то это, пожалуй, счастье. Потому что влюбленный кавалер, навестивший фрейлину в ее покоях — это, спору нет, безобразие. За такое изгоняют вон из фрейлин и немедленно выдают замуж… если партия подходящая, конечно, и если опекуны не слишком суровы. Или соблазнителя убивают на дуэли родственники соблазненной, а ее саму срочно выдают замуж за другого, или отправляют в монастырь.
Опекун Карлотты Лезиньян-Корбье — Его Величество король, он на дуэли с Жаном драться не будет, невместно ему. Монастырь? Людовик не жаден, но расчетлив, никакому монастырю он подарок в виде приданого Карлотты не сделает, если не выйдет из себя. А вот замуж… с этого все и так началось, к этому идет, так что терять решительно нечего.
Посему безобразие продолжается. Уже не в апартаментах вдовствующей королевы Марии, а в куда более вызывающем месте. Господь свидетель, Карлотта не любительница подобных забав!.. Ничего тут нет смешного, стыдно и неприлично, такие вещи не терпят посторонних глаз — но ведь некоторым, пока попросту в нос не ткнешь… они же не понимают! Не хотят.
Придумал все это, как ни удивительно, Жан. У него, по его словам, сам собой завелся знакомый в ромском посольстве — хмурый, выцветший пожилой человек, лет сорока. По виду — явный простолюдин, но Жан объяснил, что у ромеев вообще не разберешь, кто из них бывший лавочник, а у кого предки еще при ромской республике золотое кольцо носили. И вот этого знакомого Жан и попросил посодействовать. Объяснил, что влюблен во фрейлину королевы, а встречаться негде. Опасное дело, хоть Жан и не уточнил, что за королева и кто фрейлина, но жанов знакомец, видно, и впрямь хороших кровей оказался, несмотря на внешность — чуть-чуть подумал и согласился.
А что б ему и не согласиться, когда в посольстве — тишь да гладь: все, кроме дежурной прислуги, отбыли смотреть устроенный Его Величеством парад. Известно, когда должны вернуться: часа через три после полудня, да еще на дорогу сколько-то, на разные обстоятельства. Так что часть времени Жан с Карлоттой потратили весьма приятным образом, а когда солнце переползло на западную сторону и колокол пробил трижды, пришлось покинуть уютную комнату ромейского доброжелателя и крадучись пробираться в другую. Три поворота по коридорам, через две приемные. Все пусто, нет никого.
Как их не заметили уже рядом с целью — удивительное дело, невероятное везение. Благодарение строителям дворца, из ниши за пузатым шкафом можно было наблюдать, что творится в полузале, из которой вела дверь в апартаменты герцога Беневентского — и оставаться незамеченными.
Ромейский военный, торчавший там, не слишком-то утруждал себя охраной: то компот попивал и печеньем хрустел, то в окошко глазел, потом вообще достал походный письменный прибор и принялся что-то царапать на листе бумаги с таким задумчивым видом, словно стихи сочинял. Посочинял-посочинял — и отлучился, вышел вон.
— Ох и влетит же ему, — хмуро сказал Жан. — Ладно, нам всем влетит, но ему хоть за дело. Пошли…
А вот в кабинете приятность как-то не задалась. Наверное, слишком уж он походил на владельца. Приехало посольство только в апреле — а вид у помещения такой, будто это бревно жило здесь годами. Даже кресла как-то вытянулись вверх. И вещи стоят в самых неожиданных местах, причем, незаметно так, словно сами там завелись. Ну вот что делает в углу ковра лампа на медном блюдечке?
Нехорошо здесь, неправильно. К счастью, и делать ничего не нужно, для скандала самого присутствия и позы будет достаточно… ну можно еще придать кабинету соответствующий вид, чтоб никому не скучно было. Пока сдвигали мебель, тихо-тихо, пока придумывали, что куда переставить, пока спорили о том, как что истолкуют, не заметили, как вся неловкость прошла и желание оправдать этот разгром появилось… и почти вовремя появилось. Вместе с шагами в коридоре.
Шаги услышали в последний момент: дверь толщиной в запястье Жана, не меньше. Можно даже помаленьку двигать мебель, переговариваться и посмеиваться, не опасаясь, что внутрь заглянут; заглядывать, конечно, не велено — но на шум в отсутствие хозяина ромей-гвардеец мог бы и всунуться внутрь: мало ли, воры или еще какой непорядок?
Но тут людей много, пятеро или шестеро, идут быстро, решительно, шумят много. Говорят по-толедски, громко, но не разберешь. Жан вдруг улыбнулся, встал, тихо-тихо к окну подошел и штору подвинул — так, чтобы свет прямо на них и бил столбом, а дальше не шел. Вернулся, подхватил ее…
— Не бойся…
Дверь распахнулась, резко.
А затем человек, стоявший на пороге, повернул голову назад и сказал:
— Мигель, ты слишком часто повторял, что у нас не посольство, а веселое заведение. Сбылось по слову твоему.
На чистейшем аурелианском, с мягким южным выговором, почти как у самой Карлотты в детстве, сказал.
Потом дверь так же громко хлопнула, отделяя часть хозяев от других, оставленных снаружи. До Жана потихоньку дошел смысл произнесенного, и он неспешно начал подниматься.
— Не надо! — пискнула Карлотта. Кому? Сама толком не знала — она еще полулежала на широкой кушетке, а вокруг вдруг сделалось людно, и дурацкое солнце глаза слепит, не разберешь, кто где…
Хотели же скандала, а выходит, кажется, смертоубийство.
— Прежде чем здесь будут сказаны все прочие слова, — герцог Беневентский остался бревно-бревном, говорил ровно, стоял прямо. — я хотел бы выяснить одну вещь. Грамоте аурелианских дворян, видимо, не учат. Но разговаривать вы умеете оба, я слышал. Как мне вас понимать?