Стальной пляж
Шрифт:
Эта история двести лет ждала, чтобы ее поведали. Все это время мы прятали головы в песок! Нас разбили, унизили, отбросили в развитии так, что, боюсь…
Внезапно Уолтер как будто бы наконец услышал, что говорит. Он смял окончание фразы и замолк, не глядя мне в глаза.
Я не привык, чтобы он произносил речи. Мне стало не по себе. От самого его поручения мне уже было не по себе. Я не больно-то часто думаю о Вторжении — тут Уолтер попал не в бровь, а в глаз — и мне кажется, что слишком растравлять себя не стоит. Но я увидел, какая в нем загорелась страсть, и понял, что бороться с ней выйдет себе дороже. Я привык к его гневу, привык ко всевозможным разносам и выволочкам. Но чтобы меня к чему-то страстно призывали — это было нечто новенькое! Пожалуй, пришло время разрядить атмосферу… И я спросил:
— Так на какое же повышение я могу рассчитывать?
Он откинулся в кресле и улыбнулся, вновь оказавшись на знакомой территории:
— Ты же знаешь, я никогда это не обсуждаю. Увидишь сам, когда следующий раз получишь чек. Если сумма тебя не устроит — жалуйся.
— И мне придется загрузить девчонку всей этой ерундой?
— Эй! Я здесь и все слышу, — возмутилась Бренда.
— Девчонка тебе жизненно необходима для успеха всего предприятия. Она — твой камертон: если некий факт из прежней жизни покажется ей невероятным и странным, знай, что ты на верном пути. Она современна, как твой последний вздох, она смышленая, жаждет учиться — и ничего не знает. Ты сам будешь своеобразным посредником. У тебя для этого как раз подходящий возраст, и ты увлекаешься историей. Ты знаешь о старушке Земле больше, чем любой твой ровесник, которого я когда-либо встречал.
— Если я — посредник…
— Возможно, тебе захочется побеседовать с моим дедом, — предположил Уолтер. — Но в вашей команде будет и третий игрок. Рожденный на Земле. Я пока не решил, кто это. А теперь убирайтесь оба!
Я видел, что у Бренды вертится на языке тысяча вопросов — но послал ей предостерегающий взгляд и проводил ее к двери.
— И еще, Хилди, — произнес Уолтер. Я обернулся.
— Если ты в этих статьях проронишь хоть слово наподобие "абнегации" или "инфибуляции", я тебя лично выхолощу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я сдернул со штабеля драгоценных досок брезент, и прятавшиеся под ним от солнца скорпионы разбежались во все стороны. Можете сколько угодно убеждать меня, что жизнь священна — мне все равно нравится давить этих тварей.
В глубине штабеля нашла себе приют гремучая змея, и солнечный свет потревожил ее. На глаза мне она не попалась, но я отчетливо услышал предупреждающий шум ее хвостовой трещотки. Я осмотрел доски, стараясь браться за края, выбрал подходящую, вытянул ее из штабеля, взвалил на плечо и отнес к наполовину построенной хижине. Был вечер — самое благоприятное для работы время в Западном Техасе. Температура упала до девяноста пяти градусов по древней температурной шкале, которой здесь пользовались. А днем стояла жара до ста и выше.
Я опустил ношу на козлы неподалеку от того, что станет крыльцом, когда работа будет закончена, присел на корточки и взглянул вдоль доски. Она была размером один на десять — разумеется, дюймов, а не сантиметров — что означало, что на самом деле ее размеры составляли примерно девять на семь восьмых, и никто так и не удосужился объяснить мне, почему. Мало того, еще нужно было учитывать эти странные коэффициенты — доли дюймов, как будто и без них недостаточно трудно мысленно все пересчитывать! Что плохого в десятичных дробях и почему нельзя понимать "один к десяти" как один дюйм на десять дюймов? Почему в футе этих дюймов именно двенадцать? Возможно, за всем этим кроется история, достойная места в серии статей по поводу двухсотлетия Вторжения…
Продавец утверждал, что длина доски десять футов — так на самом деле и оказалось. Он утверждал также, что доска прямая — но если она делалась прямой, то роль проверочной линейки наверняка играла макаронина.
"Техас" был вторым из трех запланированных к постройке исторических парков, посвященных девятнадцатому веку. Здесь, к западу от речки Пекос, вечно царил 1845 год, последний год существования Техасской республики — несмотря на то, что использование технологий 1846–1899 годов не считалось нарушением законодательства по борьбе с анахронизмами. "Пенсильвания" числилась в тройке парков первой — и именно там, тамошними "амскими" [8] плотниками, с использованием традиционных древних методов, была обработана моя доска. В двух местах она довольно сильно расширялась, образуя некое подобие восьмерки, да и прямота ее оставляла желать лучшего: если приподнять ее за один конец, другой уныло загибался книзу. О подлинности доски свидетельствовало маленькое овальное клеймо: "Одобрено Лунным Советом по Воспроизведению Древностей". Одно из двух — либо технологии 1800-х годов не позволяли стабильно производить прямые и ровные пиломатериалы, либо эти сволочные плотники так до сих пор и не овладели как следует своим ремеслом.
8
Амский — соответствующий обычаям амманитов, одной из разновидностей секты протестантов-меннонитов, основанной швейцарским меннонитом-радикалом Якобом Амманом.
Итак, мне предстояло заняться тем же, на что приходилось терять время столярам Техасской Республики… Я достал рубанок (также одобренный Л.С.В.Д.), отсоединил от него примитивное лезвие, заострил его на самодельном точильном камне, приделал на место и приступил к сглаживанию неровностей.
Не подумайте, я вовсе не жалуюсь. Мне повезло, что доски достались хоть такие. Большинство хижин в округе были построены из неотесанных бревен. Соединялись эти бревна пропилами и выступами на концах, а щели между ними замазывались глиной.
От жары и солнечных лучей доска посерела, но после нескольких взмахов рубанком снова показался желтый цвет натуральной сосны. Веселые завитки стружек закручивались вокруг лезвия, опилки сыпались на мои босые ноги. Пахло свежестью и новизной, и я поймал себя на том, что улыбаюсь, невзирая на капающий с носа пот. Мелькнула мысль: а хорошо бы податься в плотники, быть может, уйти из журналистики насовсем…
И тут лезвие зацепилось за какую-то неровность в дереве и застряло. Моя ладонь соскользнула с передней рукоятки рубанка и проехалась по свежеоструганной поверхности. Длинные занозы глубоко вонзились под кожу. Доска загремела с козел и приземлилась мне на ногу с дьявольской точностью болеуправляемой ракеты.
У меня вырвалось несколько слов, малоизвестных в 1845 году, и несколько редких даже для двадцать третьего века. Я запрыгал на одной ножке. Прыжки нынче сделались еще одним забытым видом искусства…
— Могло бы быть и хуже, — раздался голос у меня в ушах. Это был либо начинающийся приступ шизофрении, либо Главный Компьютер. Я предпочел думать, что это все-таки ГК.
— Куда ж хуже? Ушибить обе ноги?
— Сила тяжести! Представь себе кинетическую энергию, которую мог бы приобрести столь массивный предмет, будь это настоящий Западный Техас — который лежит на дне пространственно-временного понижения глубиной двадцать пять тысяч миль в час…
Ну точно, ГК.
Я осмотрел пораненную руку. Из нее текла кровь, сбегала ручейком по предплечью и капала с локтя. Но крупные сосуды были не задеты. На ноге видимых повреждений не обнаружилось, хотя она до сих пор горела огнем.
— Теперь ты знаешь, почему рабочие 1845 года носили сапоги.
— Ты за этим вышел на связь, ГК? Чтобы прочитать мне лекцию о технике безопасности на рабочем месте?
— Нет. Я собирался объявить о посетителе. А цветастый урок прикладной лингвистики стал приятным сюрпризом, когда я включился в…