Стандинг
Шрифт:
– Извини меня, детка, – медовым голоском говорит он. – Мы выпьем за твое здоровье.
Я поднимаю свой наперсток.
– И за здоровье маленького чуда, которое вы скоро нам подарите, – пылко говорю я с сосредоточенным видом.
Мама мия! Хорошо, что рюмка такая малюсенькая. Я раньше, конечно, пил апельсиновое вино, но такое отвратное – никогда. Оно напоминает мне микстуру от «глистов», которой поила меня Фелиция, когда я был в родильном доме. Это была такая дрянь, что я в течение десяти минут не закрывал рот, чтобы она выветрилась. Это пойло было гадким и отвратительным, мерзким до невозможности. Но зато
19
Запрещается! – Нем.
– Вам нравится? – спрашивает будущая маман.
– Восхитительно, – заверяю я ее со всей откровенностью.
Едва я это произношу, как открытвается дверь, и в проеме появляется еще одна особа женского пола. Если бы у нее на бедрах не было юбок, а на губах помады, резонно было спросить, а уж не кобыла ли кентавра во плоти стоит перед тобой.
Но это все-таки дама: высокого роста, неповоротливая, квадратная, ноздреватая и волосатая со всех сторон.
– В чем дело, Анжелика! – вещает она голосом, от которого у вас тут же возникает жгучее желание пойти на скачки и поставить сразу на три первые лошади, – мы же тебя ждем.
Матиас поспешно встает, складывается вдвое. Пришибленный и раболепный до глубины штанов.
– У нас гость, мать, – говорит Анжелика.
Кобыла застыла, как изваяние.
– В такой час? – хмурит она брови.
Тем не менее меня представляют. Комиссар Сан-Антонио, бывший начальник Ксавье.
Теща и ухом не ведет. Она не подает мне ни руку, ни копыто и смотрит на меня осуждающим и враждебным взглядом. А ее взгляд напоминает рыскающий луч прожектора. Под этим убийственным лучом я чувствую себя гораздо неприличнее, чем если бы я был в чем мать родила.
Она выкладывает все, что думает. Если Ксавье, уже в должности преподавателя, вынужден выполнять ночные задания, значит он немедленно должен бросить эту дурацкую работу. Турлен, бакалейщик по торговле оптом, тот самый, который руководит хоралом «Синицы крепостной стены и большого булыжника», сейчас как раз ищет опытного бухгалтера. Почему бы Ксавье не испытать свои силы на поприще актива и пассива.
Он соглашается, смущается и извиняется.
А стрелки на каминных часах невозмутимо продолжают свой бег по золотой тарелке циферблата. Уже почти десять двадцать, а таинственный корреспондент все не объявляется.
– Ну ладно, идем, – ворчливо заявляет госпожа Клистир. – Эти дамы-господа пришли ведь ради тебя, ты что, забыла.
Она загарпунивает свою дщерь и уводит ее, не удостоив нас не только словом, но даже взглядом.
– Послушай, – перехожу я на шепот, когда за ними закрылась дверь. – Какие же в Лионе малорадостные тещи. А что происходит у твоего эскулапа?
Он вздыхает.
– Он устраивает мессу для нашего будущего ребенка.
Минуту-другую я соображаю.
– У себя на квартире, в десять часов вечера!
– Да.
Матиас кажется смущенным.
– У них там священник?
– Нет. Но...
– Что, но?
Он прокашливается.
– Да что я от вас буду скрывать, господин комиссар. Доктор Клистир – Папа, хотя и ревностный католик!
Тому, кто захотел бы увидеть, как работают клапаны переутомленного человеческого мозга, достаточно было устроиться напротив меня на складном стульчике и вооружиться рентгеновским аппаратом.
– Папа! – повторяю я в смятении своих чувств.
– Он основал свою религию, – объясняет Матнас, – религию серафистов. Я там не все понимаю, но в ней, в общем, все основано на спиритуальном электричестве. Доктор концентрирует волю разных людей и подчиняет ее для достижения какой-нибудь общей цели.
– У твоего тестюшки лопнула прокладка в головке цилиндров или как?
– У него хорошие результаты.
– Давай, давай, говори, чего там. Он делает чудеса?
И поскольку Матиас не возникает, я смягчаю тон;
– В любой религии должны присутствовать папа и разные чудеса... Спиритуальное без чудес – это все эфемерно, все равно что сахарная вата: ты откусываешь кусок, а во рту все равно пусто! А что за чудо он сотворил, твой Клистир?
Матиас хмурится. Его новая среда уже наложила на него свой отпечаток; он начинает сердиться, когда насмехаются над его второй родней.
– Он произвел сенсацию, он вылечил нескольких больных, считавшихся неизлечимыми, – с угрюмым видом отвечает он на мой вопрос.
– А чем он их лечил: заклинаньями «ам-страмм-грамм» или антибиотиками?
– Вы – скептик, господин комиссар.
– У меня в голове не укладывается, как это врач может заниматься шарлатанством, парень. А что они делают с твоей половиной?
– Молятся, чтобы она родила красивого мальчика.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать ему, что рождение красивого мальчика в данном случае было бы чудом из чудес.
– Для мужика с такой безупречной служебной карьерой, – ухмыляюсь я, – все это, мягко говоря, кажется мне странным, Матиас.
Часы останавливают меня и бьют ровно десять с половиной.
– У меня такое впечатление, что этот заика сегодня не позвонит, – уверенно говорю я. – Он передумал.
И, естественно, именно в этот момент аппарат заиграл нам «Снимименяпожалуйстаискажимнеалло». Мы переглядываемся. Рыжий от волнения начинает трястись, как лист, как одноименный композитор во время сочинения рапсодии «Рыжие листья».
– Давай, бери трубку, дружок, – подбадриваю я его.
Он тянется дрожащей рукой к телефонной трубке.
– Слушаю, – лепечет он.
Он сводит брови, разводит ноздри носа и бормочет:
– Нет, это невозможно! – таким жалобным голосом, что появляется желание завернуть его в носовой платок.
Решительным жестом я беру параллельную трубку. Мои перепонки прогибаются внутрь от сочного голоса Толстяка.
–...Разумеется, если ты ничего не имеешь против? – говорит преподаватель хороших манер.