Становление
Шрифт:
Немцы, греки, армяне, русские и многие другие живущие в том числе и на моих землях, вполне воспринимают новые технологии и, главное, перспективные сельскохозяйственные культуры.
Мои выводы подтверждал и господин Шардинский, который в своём небольшом имении уже пробовал выращивать кукурузу. Вообще Матвей Егорович оказался человеком с «душой на распашку». Он сперва вёл себя жеманно, отыгрывая чужие роли. Но после устроенной мной дегустации алкогольной продукции Белокуракино, Шардинский будто махнул рукой на все манеры и стал самим собой: человеком, который привык к прямоте, сытно поесть, чуть ли не руками доставляя пищу в рот, говорить задорно, с огоньком, а не выдерживать политесы.
И
Я вообще считаю, что современный мир многое недополучает из-за того, что у женщин отсутствует возможность для самореализации. Мария Ивановна, супруга Матвея Егоровича, могла бы стать последовательницей Дашковой, которая даже была Президентом Академии Наук. Но уже не суждено, так как Мария Ивановна качественно исполняла свои обязанности заботливой матери и супруги, ухаживая и за детьми, и за уже немолодым мужем.
Так что путь до Москвы прошёл нескучно. Мы дважды оставались на ночлег у своих собратьев по сословной иерархии. Алексей Куракин такого не делал, видимо, считал, что он сильно выше подобных правил в дворянстве. А мне так и понравилось, если бы только своих дочерей помещики средней руки не выставляли, словно на продажу. Хотя, несколько подобное льстило. Я уже не такой и бесперспективный жених.
Останавливаться по дороге у иных дворян было не то что неприличным, а, напротив, приветствовалось всемерно. Мало развлечений у русских помещиков, маются они от безделья, потому за любое общение готовы платить много, выставляя на стол самые дорогие продукты, даже варенье, сваренное на сахаре.
Глава 14
Глава 14
Петербург
7 июля 1796 года
В обветшалом доме, попасть в который некогда было престижно, впервые за годы собрались люди. Это были мужчины, которые некогда составляли авангард русского просвещения. Они прибыли в дом к тому, кто был тараном в становлении образования, революционером в русском издательском деле и невинно обвинённым во многом. Вина Николая Ивановича Новикова так и не была доказана, потому и потребовался отдельный указ императрицы Екатерины Алексеевны, чтобы та проявила свою монаршую волю и потребовала без суда закрыть Новикова в Шлиссельбургской крепости. В ту злосчастную камеру, где когда-то содержался Иван Антонович — более остальных имевший право на русский престол.
И теперь, когда через три года пребывания в застенках бывший некогда активнейшим человеком освобождён, Новиков являл собой лишь тень былого себя. Он осунулся и казался на воле безвольным.
— Нет, господа. Я бросил вызов злу, и оно ударило немилосердно в ответ. И этот удар пришёлся не так чтобы по мне, он убил будущее у моих детей, — сокрушался Новиков, противясь уговорам собравшихся людей [когда по приказу Екатерины Алексеевны пришли арестовывать Н. И. Новикова, у его детей случилась падучая, периодически повторяющаяся на протяжении последующей жизни].
— Ну же, Николай Иванович, прошло время губительницы вашей, нынче Павел пришёл, который радел за вас. Вот и высвободил. Давайте журнал издавать! Россия ждёт от нас Просвещения, — Николай Михайлович Карамзин продолжал уговаривать своего кумира.
Карамзин некогда восхищался Новиковым, как, впрочем, это делала вся зарождавшаяся русская интеллигенция. Как же! Столько журналов, столько свободы мысли! А потом Николай
— Не говорите, Николай Михайлович, о государыне худо. Почила она, — одёрнул Новиков молодого и ещё полного бунтарского духа Карамзина.
В этой компании были и другие люди, среди которых и Гаврила Романович Державин, и Семён Иванович Гамалея. Присутствовал также и Михаил Михайлович Херасков. По инициативе Николая Михайловича Карамзина в поместье Авдотьино у Новикова собрались многих из тех, с кем ранее Николаю Ивановичу Новикову приходилось сотрудничать.
Несколько выбивался из логики собрания Гаврила Романович Державин. Однако, Карамзин посчитал, что бывший статс-секретарь императрицы, а нынче всего-то сенатор, вполне уместен и нужен компании для решения издательских задач. Державин должен был, по разумению Карамзина, стать на данный момент главным покровителем группы русских просвещенцев.
Расчёт мог быть вполне удачным, почти любой поэт не мог оставаться равнодушным, если бы его произведения, ещё вчера бывшие главным событием во всей стране, сегодня становились одними из многих, уступая первенство стихам какого-то выскочки. «Гром победы раздавайся!» — уже как несколько лет являлся гимном Российской империи. А буквально на днях стало известно, что Павел Петрович официально утвердил новый гимн империи — «Боже, царя храни!».
— Господа, я, безусловно, рад освобождению Николая Ивановича, — Державин учтиво чуть склонил голову в направлении Новикова. — Но определённо не понимаю, в чём вы видите мою роль, и зачем я вовсе здесь нахожусь.
Карамзин принялся объяснять Державину, что тот, по логике вещей, обязан был чувствовать. Молодой, а в сравнении с Гаврилой Романовичем так и вовсе юный, Николай Михайлович Карамзин вдохновленно вещал, будучи уверенным, что задевает нужные струны души Державина-поэта. Гаврила Романович слушал, не подавая вида, что ему неприятно, когда лишь только оперившиеся юнцы указывают, что и как должен чувствовать многоопытный муж и государственный деятель, по совместительству являвшийся и поэтом.
Державину, как человеку творческому, конечно же, было важно, чтобы появился нормального вида литературный журнал, и не только литературный, но и научный. В конце концов, надо же где-то публиковаться. И то, что для поэтов единственным местом издания стихов является журнал о моде, говорит о том, что наступил кризис развития русской литературы. И вот в этом направлении Державин вполне мог помочь. Затем он и прибыл в Авдотьино, в поместье Новикова.
— А я, господа, считаю поповского выскочку бездарностью. Ну, что за примитивные стихи он пишет! — решил высказаться Михаил Матвеевич Херасков.
Державин не мог сдержаться, чтобы не окинуть Хераскова осуждающим взглядом. Херасков Михаил Матвеевич был самым старшим из собравшихся, но не таким уж и ярким явлением в русской литературе [главные свои произведения он должен был опубликовать только через год-два].
К своим шестидесяти трём годам Михаил Матвеевич добился немалого и ныне занимал должность куратора Московского университета. Также им был основан университетский благородный пансион. Однако, как поэт и писатель, Михаил Матвеевич ощущал некоторую зависть к иным, более успешным коллегами, или собственную нереализованность. Оттого любой успех иных поэтов, писателей, которым всё даётся, казалось бы, легко, Херасков воспринимал с ревностью и неприязненно.