Становой хребет
Шрифт:
Разве можно это всё отдать, Егор? Нельзя, брат. Никак нельзя. Поэтому я партизаню досель. Меня и поймают, да не тронут… кто не знает заполошного Сохача от Иркутска до Камчатки. Вот ишо что, ежель не отыщешь Мартыныча, проберись тайком в Зею и встреться где-нибудь с Балахиным. Та-а-ак…
Через китайца моего выйди на старика японца и делай всё, чтоб его заинтересовать. Если предложат сотрудничать и чего рассказать про эти края — на первых порах, говори правду. Брехню сразу почует.
Что будет советовать — делай, — Игнатий усмехнулся и покачал головой, — но помни, что ты — русский, и зла нам не принеси. Дальнейшие указания будут из Зеи, а может, и ишо откель. Вот так, брат…
— А поверит твой Балахин мне? Ведь у меня семья за кордоном и отец — сотник белый.
— Отцы грешат, сыны отмаливают, — неопределённо хмыкнул Игнатий, — поверит. Передашь привет от меня — и поверит. Я тебя, Егорка, дурному делу не обучу. Нашенский ты, это я ишо в кабаке приметил, а что отец сотник — это лихо!
Прикроет от подозрений. Я верю в тебя, Егор. Не стану говорить, что всё, о чём ты услыхал, не надо никому знать. Взялся я за это дело не по своей воле, многих бандитов уже зарыли, и нету к ним жалости.
Сам решил. Ежель тебе это не по душе, можешь отречься и забыть об нашем разговоре. Думаю, что совесть подскажет тебе праведный путь.
— Надо подумать, Игнатий, — растерялся Егор, — всё так неожиданно, голова кругом пошла. Смогу ли я быть тем, кем ты загадал?
— Научишься, будь только самим собой. А когда покой настанет и можно будет без боязни ходить по тайге, я сам всё брошу и пойду в забой на любой прииск. Так надо, Егор. Всё лето я к тебе приглядывался и решился открыться, хоть за это крепко влетит от Балахина.
Не забудь, скажи, пущай пришлют связника к Учурской часовне. К этому времени у меня будут материалы на многие банды по Амге, Лене и Верхоянску. Ежель даст Бог здоровья. Всё. Согласный? Это и есть величие духа — служить народу своему.
— Согласный! — махнул Егор рукой и улыбнулся вслед за Игнатием, чуя к себе доброе отеческое участие.
С болота текли и текли остудные сердцу голоса журавлей. Доплывал перезвяк оленьих ботал. Лушка нетерпеливо похаживала в издальке от говорящих друзей, сгорая от любопытства.
Боялась, как бы не ускакал на одной ноге Игнатий в невесть какие места. Набегавший от костра дымок щипал глаза присмиревшему от близкой разлуки Егору…
Степан подвёл Егору завьюченного оленя. Эвенк непрестанно дымил медной ганчой, проваливая ямками морщинистые щёки, шевеля редкими усами и порослью бороды на скулах. На голове Степана — бабий пробор, падают длинные волосы на две стороны, касаясь плеч.
В узких щелях век прячутся внимательные и приветливые глаза, в которых сквозит явная озабоченность об уходящем парне. Быков свистнул за собой Верку оглянулся напоследок, поправляя ремень винчестера.
Вся семья эвенка толпилась у чума в молчании. Егор помахал им рукой и в каком-то радостном возбуждении зашагал вдоль реки. Вьючный олень покорно ступал сзади на длинном поводу. Собаки проводили их до кривуна и дальше не пошли.
Сели на звериной тропе, позёвывая, оглядываясь назад. Верка покружилась около них и догнала путника. Семенила лапками впереди, часто замирая и вслушиваясь, — нюхала набегающий ветер. Егор настигал её и говорил: «Пшла! Тропу загородила!»
Собака вздрагивала, виновато оглядывалась и убегала. Потом опять забывалась, поймав запах дичи, вскидывала голову, норовя разобраться, откуда его нанесло. Мимоходом, лисой прядала в торфяные кочки берега, яростно вращая хвостом и придавливая очередную жертву передними лапками.
Мышь, пискнув, исчезала у неё в пасти. Даже насытившись, Верка не переставала мышковать. Добычу зарывала носом рядом с тропой в палые листья и мох, надеясь вернуться к своим запасам.
Она уже перелиняла к зиме, густая шерсть лоснилась сизью вороньего крыла, плутовская морда сияла сытым довольством.
Сопки курились в голубой дымке, шалый ветерок горстями бросал золотые монеты листьев в тёмную воду реки, курчавил на плёсах мелкие гребешки волн, обдавал лицо прохладой. По озёрам и бочажинам кормились стабунившиеся утки.
Не ведая страха перед человеком, отплывали нехотя от берега. Их стерегли на сушинах терпеливые орланы и ястребы, сипло перекатывался в стылом воздухе тревожный клёкот.
На склонах сопок жировали по ягодникам медведи, по утрам гулко стонали в брачных песнях сохатые, схлёстывались в драках рогами, выворачивая кусты могучими копытами.
Земля ещё клокотала запахами и звуками, но уже тревожное предчувствие лютых холодов остужало кровь зверья и соки леса, поднимало на крыло тысячные станицы перелётных птиц. Ждали своего часа берлоги, и подросших за лето медвежат охватывала неведомая тоска.
Косами идти было неловко, ноги вихлялись на крупной гальке и валунах, олень спотыкался и дёргал из рук повод. Когда Егор выбирался на торную звериную тропу вдоль берега, то шёл бойчее.
Он пробирался краем воды у прижимов с нависшими скалами, а иногда их неприступную твердь приходилось огибать по залесенной непролази склонов.
Ночевья делал в распадках впадающих в реку ключей, смётывал наскоро из стланика или елового лапника балаган, разжигал костёр. Оленя привязывал на длинную верёвку, боясь, что он отобьётся и уйдёт назад к родному табору.
Разбитые в ходьбе ноги благостно саднили на отдыхе, Егор окунался в прерывистый сон, изредка вскакивал и подкладывал дров в потухающий костёр. Вытаскиваемый на ночь из сидора тулун с золотом приятно тяготил руку, самодовольные мысли кружили голову.
Представлял, как поразится Марфушка, обзавидуются её братаны и отец. Перво-наперво решил накупить обновок сестре Ольке, матери и брату. Мечтал вернуться вместе с ними в родную станицу на Аргунь.
Хотелось достать к следующему походу хороший цейсовский бинокль и дробовик «Зауэр». Тяжёлые пули винчестера разрывали дичь.