Становой хребет
Шрифт:
— Сколько аргишить к Игнаска?
— Верст пять… близко… вон у той сопки лежит. Рядом.
— Рятом… А-а-а! Рятом-рятом! — она бросилась с маутом за оленями.
Двух рогачей запрягли в нарты. На всякий случай Нэльки взяла ещё ездового учага. Довольная, взгромоздилась на него и радостно улыбнулась Егору.
— Ходи к Игнаска… Ногу ломал — хоро-о-осо-о! Будет чум с бабой зить. Кочевать будет. Собсем хоросо-о… Горот бегать не нато.
— Чего уж хорошего, — хмыкнул Егор, — он ить чуток не убился, а ты запела — хоро-о-осо-о.
— Как
— Отец твой где?
— Маркин ходи, порох свинец покупай, чум приходи, вечером.
Пустые нарты бились о кусты. Егор шёл следом тяжело, едва поспевая за говорливой всадницей. Она умостилась почти на лопатках учага в красивой деревянной сиделке с лукой из рогов оленя, обшитой камусом — шкурой с ног сохатого.
На ногах у Нэльки расшитые бисером торбаза, чёрные волосы заплетены в косы. В правой руке — длинная палка, Нэльки изредка тычет ею в мох, удерживая равновесие. Парфёнов говорил, что шкура перекатывается по крупу оленя и новичку очень трудно усидеть на нём.
Личико Нэльки миловидное, несмотря на смуглость и скуластость, глаза весёлые и простодушно добрые. В зубах деревянная трубка из корня берёзы. Щекочет нос Егору запах крепкого табака.
Сам он ещё курить не пробовал, да и не было к этому тяги. Табачное зловонье в доме Якимовых, где курили сразу трое казаков, было до тошноты противно.
Впереди колыхался дымок костра. Игнатий безвольно лежал на спине, откинув перевязанную верёвкой ногу, и жалостливо смотрел на подошедших спасителей. Верка поскуливая сидела в стороне на привязи. Луша спрыгнула с оленя.
— Игнаска-а… Совсем сдох? Да? Луска увидал и лезишь, — кокетливо улыбнулась она.
— Я те пошуткую, девка, — хрипнул Парфёнов и утёр рукавом обильный пот со лба, — не время счас шутковать. Вези к матери, пущай ногу правит и как следует крепит в лубки. От беда-а… чё же делать теперя? Куда гожусь такой, ясно дело!
— Лушка вон говорит, — взялся успокаивать Егор, — что всю зиму оленятиной тебя станет кормить. Залечит к весне.
— Они сами впроголодь. Лишний едок в семье. Ну, брат, вот и влип. Ясно дело, зимовать надо тута.
— Не убивайся Садись-ка на нарту, счас мы тебя потихоньку везти будем, — поднял Егор отяжелевшего и сникшего приискателя, уложил на нарты. — Лушка, гони рысаков!
Нарты запрыгали по камням, болотным кочкам и лесинам. Сквозь зубы лежащего рвались матюки с молитвами-заклинаниями:
— Го-с-споди-и, за что же такое… боле сроду в тайгу энту ногой не ступлю. Будь оно проклято, всё золото. Ах! Ух-х! Лушка, ясно дело, потише! Моченьки нету терпеть. Егор, в сидорке моём для такого случая спирт остался, дай скорей хлебнуть, сдохну от боли.
Ох ты, собака… Как мозжит, чую, кости скребутся. Ить надо же так угодить.
— Не сдюжит тебя олень, — отговаривал Егор, цепенея от криков, — на, хлебни ещё спирта.
К чуму добрались уже в сумерках. Мать Лушки захлопотала над больным, вправляя кость, накладывая тонкие дранки. Пьяненький Игнатий молол языком всякую чушь, орал от боли и ругался. Из его криков узнал Егор, что мать Нэльки зовется — Ландура.
В переводе на русский это означает — Ужасная Собака. Кто дал такое имя женщине и за какие грехи, он так и не разобрал. Ландура не обижалась, а наоборот довольно приосанилась.
Когда она всё закончила, Парфёнов быстро успокоился, тяжело вздыхая, попросил вдруг вынести из чума Ваньку. Малец, крепкий и шустрый, запустил ручонки в его бороду и вырвал изрядный клок.
— Ах ты, лешак! — вскрикнул от неожиданности Парфёнов. — Отца родного за бороду трепать! — а сам лыбился и тянул к нему свои узловатые лапищи.
Ванька уверенно расселся у него на груди, мусоля кусок пресной пышки, посверкивал быстрыми глазёнками, выискивая мать, махал ей руками. Лушка цвела…
Достала из котла мясо, свежие пышки лежали горкой. Младшая сестра и два братишки Нэльки озабоченно бродили вокруг чума, помогая старшим: то приберут на положенное место оленьи уздечки, то поднесут дровишек, то отгонят от жилья оленей, то смотают маут поровней.
Проявлялась в них хозяйская хватка кочевников, закалившихся в борьбе с дикой и суровой природой. Бренчали на мари колокольчики, монотонно и убаюкивающе клокотал перекат Джеконды. Егор засыпал.
15
В тусклом свете зыбкого рассвета к тунгусскому стойбищу осторожно вышли пятеро вооружённых людей. Верховодил ими крепкий усатый молодец. Виновато забрехали собаки, проспавшие ранних гостей.
Разбуженный их лаем, вскинулся от костра Егор. Хотел сунуться в чум и упредить Игнатия, но пришлые уже стояли рядом. Чего греха таить, струхнул Егор изрядно от их молчаливой уверенности и спокойствия. Коренастый вожак вскинул твёрдые глаза на парня и промолвил:
— Кто таков? Из чьих мест?
— Вольный старатель, — неожиданно для себя гордо ответил Егор, разглядывая круглолицего незнакомца с вертикальной морщиной через лоб, меж насупленных бровей.
— Один, что ли, тут? — не унимался свалившийся на голову человек, снисходительно улыбаясь от слов парня.
— Со товарищем на пару. Ногу обломал в курумнике. В чуме отлёживается.
— Рожин, поглядим, кто там, — крепыш открыл завешенный шкурой вход и скрылся в чуме.
К этому времени совсем развиднелось, знобкий утренник щедро посеребрил инеем обмершие травы. Вдруг из чума саданул вопль Парфёнова: