Становой хребет
Шрифт:
Лушка уже затемно позвала увлёкшихся строителей к ужину. Она не в меру суетилась у костра, стараясь угодить, видно, не хотела так скоро уезжать и ждала от Парфёнова снисхождения.
Лицо её было грустным и задумчивым. Игнат только вздыхал тяжко, отводил глаза и горько усмехался. Маялся, бедный, в потаённых думах.
На рассвете провожали её к отцу. Нэльки с длинным посохом в руке взобралась на ездового оленя, за спиной дряхлая берданочка с латаным прикладом. Игнатий подошёл, погладил Лушкину голову, обвязанную
— Не убивайся шибко, ежели ишо прибегёшь, ожидай в землянке. Мы скоро вернёмся. Уходим вверх по реке.
Она вымученно улыбнулась и горячо зашептала.
— Приеду, Игнаска. Ванька привезу, буду с тобой аргиш делать. Варить мясо буду, могун тебе найду.
— Гх-м… Луне через две, не раньше. Ну, прощевай. Отцу, матери поклон от меня.
Лушка махнула рукой и ударила пятками учага в бока. Связки оленей с пустыми вьючными сёдлами-потками заспешили следом. Она ещё раз оглянулась за речкой и скрылась в густом подлеске. Игнатий и Егор продолжали копать землянку.
Стены обшили толстыми жердями, покрыли верх накатом кругляка потолще и засыпали землёй плотно её утоптав, чтобы не просачивалась вода. Парфёнов выбрал в реке плоских камней, замешал ил с песком и сложил в углу маленький камелёк.
Дым от него должен уходить через узкую нору, выложенную камнем, в стенке за жердями. Устье дымохода сладили над крышей из речных голышей. Егор заканчивал рубить нары, когда Игнатий затопил хитрую печку. Дым волной пополз в землянку, выгнал строителей наружу.
— Ничё-о, ничё-о, — мирно приговаривал перевымазанный в грязь печник, — счас подсохнет малость и загудит, ясно дело, ночь будем почивать в тёплых хоромах, вдоль реки старой травы нарви для нар, подушки из вьюков набьём.
Подвернётся какой сокжой или сохатый, поверх шкуру застелем, станем жировать инператорами.
Камелёк подсушил землянку и больше не дымил. Жарко горели в нём смолистые дрова, высвечивая через щели сидящих на нарах людей. В проёме двери висел кусок брезента, шевелившийся от тепла. Верка всунула в землянку нос, чихнула и убралась.
— Нечево тут делать, на улице не мороз. Охраняй хозяев, — забурчал Игнатий, — хучь выспимся седня от души. Это, брат, тебе не у костра, где одна сторона мёрзнет, а другая горит. Какое-никакое, а жильё.
Зимовать даже можно, ежель дверь связать. Завтра примёмся за работу, довольно лодырничать. Эту речушку я в прошлый сезон отыскал. Выходил к Тимптону уже с промысла, да не стерпел шурфик пробить. Есть в ней золото, только надо нащупать, из какого ключа вверху выносится россыпь.
— А твой ручей далеко, тот, что шибко Богатый?
— Неделю пешком грестись. Тута не возьмём, к осени сбегаем к нему. Там и шурфы не надо мучить, греби прямо из воды. Без добычи не вернёмся.
По этой речушке тоже постель-скала лежит неглубоко, не более двух сажен. Шибко маяться
— Речку-то как называют?
— Нюнняки, по-тунгусски это гусь. Значит — Гусиная река, в её верховьях есть на горе большое озеро, мне Степан говорил, что там, при перелётах, прорва гусей скапливается на кормёжке. Нюнняки… Мягонькое словцо, как гусиный пух.
Разницы нет от названий, было б золотьё. Муку приберегём, запас сухарей не извели. Дичина какая повернётся — не пропускай, навялим мяса. В реке хариуса полно, не пропадём с голодухи.
Потом лепёшки обучу тебя стряпать, хлеб печь, ягода вскорости поспеет, грибы расплодятся, их тут пропасть сколько, можно Китай прокормить, ежель все собрать и определить в дело.
Зря столько добра гниёт. Сокжои на них к осени отъедаются, как кабаны жирнющие. Патроны зазря не переводи, назад ведь пешочком топать, сгодятся они для добычи пропитания в путях. Не жалкуешь, что подался в бродяги?
— Не-а! Нравится мне тут. Охота, рыбалка… места, не тронутые человеком совсем. И золота за это не надо. На следующий год обязательно за тобой увяжусь.
— Не спеши загадывать… По осени могёшь сто раз передумать. Как буран прихватит иль голодуха, проклянёшь все охоты на белом свете. А может, и обойдётся, не всякий раз застигает беда.
Подбрось дровец в камелёк, — и спать… Заряженные ружья в головах покоятся, ножички в ножнах, ухо на взводе. беспокойная житуха, неприветливая. А ить, сладкая, зараза!
Егор набил печку, морщась от вырвавшегося дыма, заполз на нары. Игнатий уже посапывал, изредка взбрёхивала для острастки Верка, отпугивая ночные шорохи. Едва слышно ворковал колыбельную перекат реки…
Первый медведь учуял поживу и подошёл к белоногому лабазу, огромным гнездом неведомой птицы чернеющему высоко над землёй. Попрыгал, покарябал гладкие и липучие от смолы лиственницы, обозлёно хрюкнул и пошёл стороной от дыма из пугающей берлоги страшных пришельцев.
Верка учуяла зверя, мигом догнала и повисла у него на штанах. Медведь взревел от боли, яростно ломая кусты, попытался поймать вёрткую тварь, злую до остервенения и так больно грызущую зад.
Но, опахнуло зверя людским духом, он осатанело кинулся в тайгу, не обращая внимания на собаку.
13
Навьюченные котомками-сидорами из грубого брезента, лопатами и кайлами, путаной звериной тропой старатели подались вверх по реке. Вертя хвостом, впереди них носилась кустами чёрная собака, зубами щёлкая на лету надоедливых паутов.
Игнатий блудил глазами по открывающейся долине, заворачивал к устьям маленьких ручейков, оглядывался, прикидывал что-то и опять выходил на тропу.