Становой хребет
Шрифт:
Таймень с мели хотел ещё рвануться в глубину, но тетива выправила прыжок, и он вылетел на мокрую гальку, пугая размерами, хлопая зубастым ртом, извиваясь грузным телом. Егор кинулся на него верхом, сунул пальцы под жабры.
Таймень взбрыкивал, разгребая хвостом большущие камни, зло пялился на людей маленькими глазками, ощеряя губатый ротище. Игнатий палкой выковырнул у него изо рта тройник, смотал трясущимися руками шёлковую бечевку и весело заговорил:
— Будешь знать, как не давать людям спать, ясно дело, расшумелся, распрыгался. Ить добром говорилось — угомоню! А ты гордился, не верил. Вот так-то… отгулялся, брат, на вольных харчах отжировал, пора и честь знать.
Счас мы тебя подсолим, подвялим малость, а потом закоптим над костром. Слаще твоего балыка, брат, нету во всём свете ничего-о. Ты уж извиняй нас, любим пожрать, когда есть что. Егор, тащи этого бугая к паромам. Надо было бы ево запрячь, живо умчит до Якутска.
Егор поднял тяжёлую рыбину и понёс на спине, чуя стихающий трепет её тела. Парфёнов довольный шёл рядом.
— Вот это рыбалка так рыбалка! Да в нём мяса больше чем в хорошем баране, — задышливо проговорил Егор, выбираясь на крутяк берега, — научи меня пользоваться снастью, Игнат?
— Обучу, брат, обучу… Я тебя всему обучу, до чего сам дошёл и добрые люди надоумили. Грешно будет помереть и унесть всю науку с собой.
Обучу, как рыбу ловить и зверя скрадывать. Обучу, как золото искать, как определить по разбегу сопок и ключей основную струю россыпи, увидать иё под многими аршинами земли.
Даже растущие деревья, кусты и скалы на это указывают, только надо всё это видеть, знать твёрдо и поставить шурф на самом фартовом месте. Чую в тебе старательскую закваску, поэтому и обучу. Когда-нибудь помянёшь меня добрым словом.
Сметка в тебе имеется, после моей школы дале развивай башку, думай, примечай, не скупись поработать до горячего пота. Эка радость, ежель почуешь себя грознее самой природы и станешь увёртливым от смерти. Ясно дело, своим умом долго ко всему идти, надо быть любопытным до страсти.
Река всё шире разливалась от бесчисленных ручьёв, малых и больших речек, впадающих в неё со всех сторон. Потекла она ровнее и вольно, закрывая камни на дне зеленоватой толщей воды.
Парфёнов стал нетерпелив, всё вглядывался куда-то вниз по течению, на тихих плёсах работал шестом, толкая тяжёлый плот, ускоряя его бег.
Наконец-то увидел желаемое. В устье большого ключа стоял разлапистый эвенский чум. Вразброд паслись олени, взвякивали жестяными боталами. Около маток бегали сизо-коричневые тугутки.
Пришельцев загодя встретили голосистые собаки, Верка не удержалась от соблазна и прыгнула в воду с плота, соскучившись по своему лохматому племени.
Мокрая, заискивающе вертела перед ними хвостом, падая на спину и махая покорными лапками. Рослые рыжие лайки, напыжившись, степенно походили вокруг незнакомки и смирились с её негаданным вторжением. Верка взлаивала, прыгала и кружилась, вызывая собак на игру.
Плоты ткнулись разлохмаченными о камни торцами в галечный берег. Из чума вылез низкорослый эвенк, не спеша пошёл к гостям, покуривая самодельную трубку. Одет он был в меховые штаны, камусную парку, расшитую цветным бисером, и лёгкие унты, отороченные поверху горностаевыми хвостами.
Следом за ним сыпанула из жилища куча чумазых голопузых ребятишек, у костра суетилась женщина с заплетёнными косами. За строем лиственниц гас закат.
— Здорово, Степан, — соскочил на берег Парфёнов.
— Здорово, Игнаска… третий день тебя ждём. Олешка резать ната, спирт кушай нат-та, говорить толго-толго нат-та, — смуглое лицо эвенка млело неподдельной радостью и гостеприимством, — баба мне зимой сына родил. Шибко на Игнаска похозый. Однахо, крепкий парень будет.
Игнатий неопределённо хохотнул, глянул на удивлённого Егора.
— Неужто, Степан?! Вот это радость! — выжидательно глянул на чум.
— Шибко парень будет крепкий. Охотник будет. Мясо из рук рвёт. Пасиба тебе, хоросый парень.
— Не вгоняй в краску, Степан, перед дружком. Он ить нечё не ведает о нашем родстве, подумает невесть что, Егоркой его звать, принимай гостей.
— Здорово, Игорка… — добродушно улыбнулся эвенк, — у-у-у сопсем большой парень. Ванька такой расти. Баба моя тебя шибко полюбит. Бабе люча, что кость собаке, не отберёшь…
Баба, полнотелая игривая девка с весёлым и кокетливым взглядом, оказалась старшей дочерью Степана. Она вылетела из чума к Игнатию, мешая русские и эвенкийские слова, защебетала кедровкой и поволокла его за собой в жилище.
Вскоре он медведем вылез оттуда на свет, держа в руках пухлощёкого младенца, завернутого в заячье одеяло. У него были слегка раскосые глаза, вполне осмысленно изучающие взрослых.
— Егор?! Ты глянь, чё я на старости лет, горемычный, натворил! Лихую кровь пустил по земле, — дурковато улыбнулся Игнатий и поднял сына высоко над головой, — расти, ясно дело! Добрячего мальца мне удружила Лушка.
Она обеспокоенно вилась вокруг, как оленуха вокруг тугута, ясная материнская радость светилась в быстрых глазах Лушки. Она тянула руки к дитю, боясь, что Игнатий уронит его на землю. Степан попыхивал трубочкой, посмеивался, он снял с жердей маут-аркан и пошёл ловить оленя.
Трубку оставил сыну, трёхлетнему серьёзному карапузу, тот сунул её в рот и привычно затянулся. Свистнула в воздухе ременная петля, белоногий орон забился, испуганно выворачивая белки глаз. Степан достал нож, наставил узкое лезвие в его затылок и резко ударил кулаком по берёзовому черенку.
Животное рухнуло в траву без звука, истомно вытянув заднюю ногу. Эвенк смотал маут, не спеша повесил его на место, вернулся к туше, и замелькали руки опытного охотника.
Олень будто сам вылазил из шкуры, не успел Егор выпить кружку чая, как уже расчленённые ножом части орона были развешаны над дымом костра.
Самые лакомые куски Степан отложил для гостей. Его молчаливая жена притащила из чума большой котёл, повесила его на треножнике над пламенем и залила водой из речки.
Когда вода закипела, бросила мясо, экономно отмерила пару ложек соли из кожаной сумки и тут же сняла котёл с огня. Егор подошёл к Парфёнову, шепнул на ухо: