Старая сказка
Шрифт:
«Больно?»
А потом была весна. Буйно цвели яблони, только что отгремела весенняя гроза, и они прыгали по островкам в лужах, засыпанных белыми лепестками. «Ещё три экзамена, и порядок. Можно паковать вещи. Ты как, не раздумал летать?» — тот она наконец промахнулась, подняв тучу брызг — «Вот зараза, моё новое платье!»
Он смотрел, как она отряхивается, и ворочал в непривычно гулкой пустой голове: ещё три экзамена, и можно паковать вещи… Возьмут, не возьмут в лётное училище… Сердце вдруг защемило от… от чего? От предчувствия близкой разлуки? Ерунда, как это их можно разлучить? Кто это их
«Замуж пойдёшь за безродного?» — вдруг спросил он. Она перестала отряхиваться, выпрямилась. В зелёных глазах ни капли смеха.
«Позовёшь — пойду»
А потом было солнечное воскресное утро 22 июня 1941 года.
«От Советского Информбюро…»
… Они завалились в военкомат всей толпой. Военком, поводя мощными будённовскими усами, дождался, пока стихнут возгласы. «Все высказалыся? Теперь слухайте, що я вам кажу. Кто думае, що на войне треба тильки солдаты, глубоко ошибается» — он вдруг посуровел — «А робыть кто буде? Кто снаряды будет делать, патроны, винтовки? Те же танки и самолёты? Паровозы водить кто буде?» — он треснул кулаком по столу — «Що буде, коли каждый солдат себе сам буде место выбирать — где хочу, там воюю?» Военком оглядел попритихших ребят «Вот що я вам кажу, хлопцы. Ваше от вас не уйде… Будемо гутарить прямо, война началась не очень ловко, так що протянется, должно, с год, а то и боле. А пока сбирайтеся, принято решение об эвакуации вашего детдома-интерната, значит, на Урал» «Как на Урал?» «Да вот так! И разговорчики мне тут! Будете робыть, там сейчас рабочие руки ой как нужны. Всё, свободны! Исполнять!»…
… «Нас завтра увозят на Урал куда-то. Говорят, работать надо, на заводах рук нехватка большая. И не откажешься, сейчас война, по законам военного времени знаешь… Дождёшься меня?»
Зелёные глаза близко-близко.
«Немцы Минск взяли»…
— Бабушка, не подскажете, Гнутовы не здесь проживают? В этом доме до войны они жили…
Сухонькая старушка, возившаяся в огороде, с усилием распрямилась.
— А ты кем им будешь?
— Жених Машин — твёрдо выговорил Иван.
— Эх, солдат… — старуха зашмыгала — Нету их никого. Отец у них коммунист был, сразу, как немчура понаехала, в партизаны подался, ну а семьи партизан, сам знаешь… Убили их фашисты проклятые. Повесили вдвоём с матерью, как раз под Новый Год. А после и отца убили где-то.
Иван стоял, боясь пошевелиться, понимая, что стоит ему шагнуть — и он повалится, как подрубленный.
— Где схоронили? — услышал он чужой, посторонний голос. Разве это его голос?
Старушка поколебалась, потом решительно скинула фартук и двинулась к калитке, на ходу подхватив прислонённую к забору палку.
— Пойдём, солдат, покажу ихнюю могилку. Уж ты не обессудь, они обе в одной…
Иван стоял возле неприметного холмика, обложенного дёрном. На толстой доске была приколочена жестяная пятиконечная звезда, уже слегка поржавевшая. Ниже на фанерке было выведено чёрной краской «Гнутова Елизавета Максимовна — 1901–1941» «Гнутова Мария Алексеевна — 1924–1941» Фанерка выделялась светлым тоном — очевидно, прибили не так давно. Вот и всё…
Он не помнил, как долго стоял возле могилы. Он не помнил, как оказался на той самой скамейке в том скверике, где грустный Пушкин уныло отбывал свой срок в зарослях акации и сирени. Теперь кусты были ещё гуще, зато приземистей. Иван пригляделся — молодая поросль лезла из земли, забивая старые пеньки. Очевидно, немцы в своё время вырубили здесь кусты, опасаясь партизан. И Пушкин уцелел, только ещё сильнее облупился. И даже скамейка сохранилась, надо же. А её нет.
Солнце садилось, и надо было думать, что делать дальше. А собственно, чего ему тут делать дальше? Пребывание в этом городке потеряло для него отныне всякий смысл…
— Ну что, Иван Семёнович, Земля и вправду круглая? И мир тесен?
Перед ним стояла всё та же красотка в тёмно-зелёном дорожном платье и чёрных туфельках. Впрочем, не стоит лукавить: не красотка — красавица. Вот только красота эта… Ну, неземная — лучше не скажешь. И даже немного боязно подумать, как с такой можно взять и лечь в постель…
— Девушка, ну зачем вам за мной шпионить? Я уже сказал — вешь не продажная…
— Да ладно, ладно. Не хотите, как хотите. Но не ночевать же вам на улице из-за несостоявшейся сделки?
Да, тут она нанесла Ивану мощный контрудар. И нечем ответить. Ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке…
— Да, ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке, но смысл? Даже если вы решили уехать, первый поезд будет только завтра после обеда.
Она решительно встала, ухватив его за рукав. Вырываться было бы очень глупо.
— Идёмте, тут недалеко. Будете спать в тепле и уюте. Со своей стороны я обещаю, что не буду пытаться обесчестить и лишить невинности товарища старшего сержанта. Зато у нас дома есть вкусный куриный суп.
Иван почувствовал раздражение. Куриный суп… Тут вся страна на карточках сидит, а у неё, видите ли, куриный суп…
Лазурные глаза серьёзны донельзя.
— Понимаю ваше раздражение, товарищ старший сержант. Пока вся страна, как один человек, сидит на карточках… Но что делать, если она уже погибла?
— Кто? — тупо спросил Иван вдруг севшим голосом. Как ноет сердце…
— Курица, кто же ещё. Соглашайтесь, уважаемый Иван Семёнович…
— Знаете что, мадам, катитесь вы колбасой!
Она отдёрнула руку, как от удара плетью. Прекрасные лазурные глаза налились жёстким светом.
— Это ваше последнее слово?
— Могу добавить, если тебе недостаточно — окончательно взъярился Иван, отрезая себе всякие пути к отступлению. Как ноет сердце… — Катись, сказал!
— Хам!!!
Словно в лоб Ивану влепили пулю из «парабеллума». Мир вокруг завертелся и погас.
Иван очнулся сразу, как вынырнул из воды. Он сидел в мягком кожаном кресле, запрокинув голову на высокую спинку.
— Как ваше самочувствие, дорогой Иван Семёнович? — сочувственно спросил мягкий мужской баритон.
Иван повернул голову. Справа от него стоял парень, по виду лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Тонкое, точёное лицо, словно вылепленное из алебастра. Кожа, как у девушки… Сопляк, маменькин сынок, не нюхавший фронта. Даром что накачан.
— Не надо. Не надо начинать с оскорблений. Вам ещё никто ничего плохого не сделал — вмешался другой голос, женский.