Старая сказка
Шрифт:
Я смотрела на нее с изумлением и некоторым страхом.
«Кто эта монахиня? Силы какой магии она призывает на помощь?» — подумала я.
Солнечные лучи коснулись ее волос, и они засверкали, как янтарные угли под слоем пепла. Глаза ее отливали тяжелым золотом, как тельца пчел. Она сбросила тяжелую накидку и осталась в белой сорочке, подобно какой-нибудь древней языческой богине с обнаженными руками и ногами.
Сестра Серафина осторожно подняла стебли полыни и бережно коснулась ими края роя. Пчелы шарахнулись от них. Она принялась размахивать стеблями в воздухе, словно дирижер, управляющий хором, который
— У меня нет слов, — сказала я.
Она улыбнулась и отбросила уже ненужную полынь в сторону.
— Я рада, что вы меня разбудили. Иначе я могла бы их потерять. Как вы узнали о том, что вылетел рой?
— Я не могла заснуть, — ответила я. — А потом в окно залетели три пчелы и стали жужжать надо мной. Ну, я и решила выйти в сад…
Голос у меня сорвался. Я не могла внятно объяснить свой порыв, заставивший меня последовать за пчелами.
Она кивнула, словно сочтя мои слова вполне разумными.
— Гомер уверяет, что Аполлону, богу Солнца, возможность предсказывать будущее даровали именно три пчелы-девственницы.
— Откуда вы все это знаете? Вы разговариваете совсем не как монахиня.
Сестра Серафина слабо улыбнулась.
— Я живу очень долго и большую часть этого времени не была монахиней.
— Но кем же вы были? Откуда вы знаете столько странных и удивительных вещей?
Она окинула меня задумчивым взглядом, и глаза ее загорелись, как у настоящей львицы.
— Вы еще не догадались? — с легким иностранным акцентом поинтересовалась она. — Я и есть Селена Леонелли. Долгие, очень долгие годы я была куртизанкой в Венеции. Я была музой художника Тициана — это он нарисовал картину, что висит на стене в моей келье. И это я была той колдуньей, которой принадлежал тайный сад за высокими стенами в Венеции, и это в нем росла горькая зелень, пригоршню которой украл отец Маргериты. Это я нашла башню в лесу, это я принимала ванны из крови девственниц, и это я использовала в своей магии силу полной луны, дабы навечно сохранить свою красоту.
— Но… но это невозможно, — запинаясь, пробормотала я.
— Почему же? По моим подсчетам, я прожила двести с чем-то лет. Но вот заклинания, которые я наложила, начали слабеть. Волосы мои поседели, кожа обвисла и покрылась морщинами, а спина согнулась под тяжестью прожитых лет. И все это время я пыталась исправить причиненное мною зло.
Потеряв дар речи, я лишь во все глаза смотрела на нее.
— Картина… в вашей келье… Это вы? Я имею в виду, вы позировали для нее?
Она кивнула.
— Тициан часто рисовал меня. Очень часто.
— Вы были очень красивы.
— Да. Но это было давно, так давно, что иногда это время представляется мне сном или историей, услышанной от кого-то другого.
— Но как вам разрешили оставить картину? И все остальные ваши вещи: коврик, стеганое одеяло и чудесные подсвечники?
Сестра Серафина вновь улыбнулась загадочной улыбкой.
— Когда-то я была очень состоятельной женщиной. Когда я продала все, чем владела в Венеции, то создала трастовый фонд. Раз в квартал фонд выплачивает мне ренту. Я передаю ее монастырю. Это — почти единственный источник дохода для них. В знак благодарности мать настоятельница позволяет мне некоторые излишества, из числа тех, о которых никогда не узнают другие монахини. Картина — одно из них. Это — все, что у меня осталось от прежней жизни, и они же напоминают мне о том, как я оказалась здесь.
Зазвонили колокола. Сестра Серафина улыбнулась.
— Пойдемте, дорогая. Наступает время заутрени. У вас еще будет время выслушать мою историю. Я расскажу вам ее, пока мы будем работать в саду.
Я кивнула и ощутила, как при мысли об этом у меня радостно забилось сердце.
Во время долгой утренней службы я напряженно размышляла, прикидывала и строила планы. «По доброй воле или против нее», — так сказала мне однажды сестра Серафина, но я упрямо шла наперекор судьбе. Мне вдруг вспомнилась любимая поговорка Атенаис: «Играть приходится теми картами, которые сдал нам Господь». Ее картами были красота, ум и происхождение, а моими — одни лишь слова.
На общем собрании монахинь я попросила у матушки настоятельницы разрешения заговорить. Она удивилась, но согласилась меня выслушать.
— Я чувствую, что уже готова принести монашеский обет, — сказала я. — В качестве жеста доброй воли я прошу вас продать мое золотистое платье, а на вырученные деньги починить крышу церкви.
Повсюду раздались восклицания радости и восторга. Казначей, сестра Тереза, молитвенно сложила руки перед грудью и обратила очи горе.
— У меня есть драгоценности, которые тоже можно продать. Они мне более не нужны. Как только король назначит мне пансион, я с радостью передам его в ваши руки, мать настоятельница, чтобы вы распоряжались им по своему усмотрению.
— Благодарю вас, ma fille, — ошеломленно пробормотала она.
— Взамен я прошу лишь об одной малости для себя. С вашего позволения, матушка настоятельница, я бы хотела иметь собственную келью, — продолжала я, смиренно сложив руки. — А в ней — маленький письменный стол, перья и чернильницу. За последние дни, работая с сестрой Серафиной, я узнала столько нового, что хочу записать эти знания, дабы передать их будущим поколениям.
— Достойное стремление, — заявила мать настоятельница. — Теперь, когда нас осталось совсем немного, у нас есть свободные кельи. Не вижу причин, почему бы вам не занять одну из них, если таково ваше желание.
Поблагодарив ее, я договорилась с сестрой Терезой о том, что мы вместе разберем мой сундучок. За все это время сестра Серафина не проронила ни слова, и лишь уголки ее губ дрогнули в сдержанной улыбке.
Через несколько дней дело было сделано — мои придворные платья и драгоценности проданы пришедшим в экстаз дочерям местной знати. Вырученных денег оказалось больше, чем достаточно, чтобы починить крышу церкви. Я оставила себе на память лишь одну брошку в виде пчелы от своего любимого платья, которую положила на письменный стол рядом с чернильницей и перьями.
Келья моя выглядела голой и строгой, зато в ней имелось окно, выходившее в сад. Я убедила мать настоятельницу истратить большую часть моего первого пансиона, полученного от короля, на овечьи шкуры, чтобы постелить их на сырые и холодные полы, и на толстые стеганые одеяла для монахинь.
— Уверена, Господь не хочет, чтобы мы умерли от пневмонии, — заявила я. Мое одеяло оказалось не из розового атласа, как я втайне надеялась, но, по крайней мере, оно было мягким и восхитительно теплым.