Старик Мазунин
Шрифт:
— Это так, да, — согласился Мазунин.
Домой с собрания он пришел важный. За ужином сообщил родным, что он теперь не как-нибудь — полноправный судья.
— Надо посмотреть, — разглагольствовал он, щелчком в лоб отгоняя от сахарницы маленького Юрку. — Надо посмотреть, как у их там работа поставлена. Ежли по правде — тогда я не против. А ежли по плану, вроде как: надо столько-то засудить, и баста! — тогда я с ними не сработаюся, нет, не сработаюся…
— Вот и ага, вот и ага… — поддакивала старуха.
Его вызвали в суд исполнять обязанности в августе. Он надел парадный костюм, подвязал галстук, надушился одеколоном и, придя в таком виде к восьми часам — как на работу — к суду, целый час торчал на
— Вам с Верой Андреевной придется работать. Знаете ее?
Мазунин кивнул головой, хотя знал второго судью совсем чуточку, только с виду: муж ее был учителем в Людкином классе, вел историю. Вышел из кабинета и осторожно приоткрыл дверь с табличкой: «Народный судья Лукиных В. А.».
— Заходите! — раздалось изнутри.
Вера Андреевна сидела за столом, листала бумаги. Поднялась навстречу:
— Вы заседатель? Тогда давайте познакомимся. Стойте-стойте, а где я вас видела? — прищурилась лукаво.
Они разговорились. Вера Андреевна жаловалась:
— Город такой хороший, сосновый бор, прекрасный воздух, совсем не хочется никуда уезжать, но у Костика, сынишки, вы знаете, косоглазие, лечить нужно квалифицированно, а где здесь взять специалиста?
Во время разговора подошел второй заседатель — Павел Иванович, мастер леспромхоза. Его выбирали заседателем чуть ли не каждый срок, и он чувствовал себя в суде как дома.
— Что у нас сегодня? — степенно спросил он, важничая.
— Алименты, алиментики, — пропела судья.
Павел Иванович беззаботно махнул рукой: ерунда, мол!
— В общем, да — на сегодня сносно. Вот завтра, друзья мои, придется попотеть: бобровское дело я на завтра назначила.
— Бобровское? — насторожился Мазунин. — Это я слыхал, слыхал. Так что — мы его и судить будем? Почитать бы надо сначала, а то разно говорят.
Лукиных открыла сейф, вытащила толстую папку, положила на стол: «Читайте!» Мазунин взял папку, раскрыл.
Весь день, исключая короткое судебное заседание, кончившееся присуждением алиментов, он провел за чтением уголовного дела по обвинению Боброва Валентина Петровича в преступлении, предусмотреннои частью второй статьи двести одиннадцатой Уголовного кодекса РСФСР…
Дело было так. Около одиннадцати часов вечера двадцатого июня возвращавшаяся из района «скорая помощь» обнаружила километрах в трех от города мальчика, лежащего на дороге. Поза, раны на голове и теле позволяли предполагать наезд. Врач, медсестра и шофер занесли мальчика в машину, сунули туда же валявшиеся рядом удочку и кукан с рыбой — и помчались в больницу. Мальчик умер через двадцать минут на операционном столе. Были подняты начальник милиции, следователь, работники ГАИ. Три машины во главе со «скорой помощью» выехали на место происшествия. Но экипаж «скорой» точно указать место на дороге, где лежал мальчик, не смог — было темно, а сделать «привязку» они в суматохе забыли. Покрутившись, решили уж было оставить осмотр до утра, как вдруг милицейский следователь, капитан Колоярцев, спросил у шофера «скорой помощи»:
— Вам встречные машины на дороге не попадались?
Тот подал плечами:
— Попадались, как же.
— Я имею в виду — в районе города, уточнил капитан.
— Попалась одна — но это уже после того, как мы мальчика подобрали, километр проехали, не меньше.
— Какая машина?
— Вроде, самосвал.
Следователь с начальником милиции переглянулись: в этом направлении самосвалы грузы не возили.
— Инте-ре-сно…
— А меня он тоже в подозрение
— Ага. Так. Поехал туда — поедет и обратно, — рассудил следователь и распорядился: поставить машины поперек дороги, чтобы ни обойти, ни объехать. И выключить свет.
Самосвал появился минут через двадцать. Он шел на большой скорости: фары резали темноту, выхватывая из нее выстроившиеся на дороге машины. Но шофер будто не видел их. Казалось, удара не избежать, когда завизжали тормоза, запахло жженой резинок от колодок, кинулись в стороны от дороги перепуганные люди — и самосвал остановил свое движение примерно в полуметре от «скорой помощи». Раздался скрип шестерен — водитель пытался включить заднюю передачу и развернуться в обратную сторону, — но начальник ГАИ, вынырнув из темноты, прыгнул на подножку и, открыв дверцу, вывалился вместе с шофером на дорогу.
Валька был пьян, конечно, икал и матерился. Показания давать отказался наотрез и был задержан как подозреваемый.
При осмотре машины на облицовке радиатора была обнаружена небольшая вмятина. Бобров объяснить ее происхождение толком не мог: «Почем я знаю, откуда она взялась?» Однако механик в показаниях категорически настаивал, что при утреннем осмотре никаких царапин на облицовке бобровской машины не было. Следователь вынес постановление на арест, и прокурор санкционировал его. При предъявлении обвинения Валька виновным себя категорически не признал. По его словам, дело было так: незадолго до конца смены у него заклинило передачу, включились сразу две рабочие шестерни. Пришлось сливать нигрол, снимать поддон, от гонять монтировкой туго сидящую каретку. К восьми часам он устранил неисправность, но устал как собака и захотел выпить Жители дома, возле которого он занимался ремонтом, показали, что около восьми он уехал по направлению к центру. На вопрос, где он был с восьми до одиннадцати часов, Валька отвечал сначала, что был в карьере, однако по показаниям работавшего там экскаваторщика выходило, что приезжал он в карьер только без двадцати одиннадцать, причем сразу развернулся и поехал обратно. Тогда Бобров переменил показания: сказал, что, после того как закончил ремонт, купил бутылку водки, заехал на старую лежневку, но пить там не стал, а уснул под елкой. Проснулся где-то пол-одиннадцатого и решил выпить водку у себя на покосе — там у него была и закуска. Заехал в карьер («Зачем — и сам не знаю», — признавался он) и поехал на покос. По дороге туда ему и встретилась «скорая помощь». На покосе он один выпил бутылку водки и поехал обратно — вот и все. Виноватым себя не признавал категорически. «Нет, никогда и ни за что», — писал он на постановлениях о предъявлении обвинения, на протоколах допросов, на постановлении об окончании следствия…
Так же категорически отрицал он свою вину и в судебном заседании, которое проходило под председательством Веры Андреевны. Заседали Мазунин и Павел Иванович.
Народу в зал набилось много: свидетели, любопытные, общественный обвинитель, представители автоколонны, родители мальчика — Гриши Пермякова.
Подсудимый был бледный, рано изрытое морщинами лицо его дергалось. Когда зачитывали отрицательную характеристику, он тихо ругался — одними губами.
В общем-то, ничего нового к тому, что было изложено в обвинительном заключении, в суде добавлено не было. Но Мазунин чувствовал нутром особую атмосферу, присущую подобному заседанию, — когда тревога, страх, ненависть и сочувствие добираются до каждого сердца. Он смотрел на Вальку — к концу процесса тот сгорбился, совсем поник. Иногда забывался, клал на барьер узловатые большие руки со следами въевшейся нефти. Его обличали, клеймили, в зале громко всхлипывала мать мальчика, лицо отца перекатывалось желваками. И неожиданно Мазунин задал вопрос: