Старомодная история
Шрифт:
Как и во многом другом, Муки ошибается и здесь, считая, что беглецы сразу же смогут обвенчаться: священник требует от невесты, едва достигшей шестнадцати лет, согласия родителей или опекунов. Пока решается вопрос, Эржебет трясется от волнения в доме Шимонфи, у родственников бабушки жениха; и вот приходят вести из Фюзешдярмата. Ракель Баняи не заставляет их терзаться ожиданием. Согласие на брак привозит граф Гектор, он же становится одним из свидетелей на свадьбе. Гектор, впрочем, разочарован: на утро после побега, найдя прощальное письмо Эржебет, Ракель Баняи не побежала к ним, ничего не спрашивала и не просила. Когда по просьбе Лейденфроста Муки Дарваши, собрав всю свою храбрость, отправился к старухе, он нашел ее за обычными занятиями, на приветствие его она ответила, как обычно, и ничего не сказала ни об Эржебет, ни о Лейденфросте — лишь назвала адвоката, к которому молодые могут обратиться по вопросу о наследстве.
На обряде венчания в церкви св. Анны родственников уже собирается больше — вторым свидетелем жениха соглашается стать Геза Риккль, — и, хотя дом на улице Кишмештер демонстративно игнорирует свадьбу Эржебет Гачари, уже дважды родственницы, все же находится человек, осмелившийся, хоть и прячась за спинами, присутствовать на обряде, — это Мелинда-Гизелла. Молодожены впервые выходят в свет по случаю крестин второго ребенка Юниора и Эммы Гачари: родившейся 17 ноября 1884 года Ленке Яблонцаи; супруги Лейденфрост — крестные родители Ленке. Живут они в доме Гачари, оттуда и несут белокурую девочку, заботливо укутав ее от холодного ветра, в церковь прадеда. Эржебет еще по приезде пытается помириться с бабушкой, но та не пускает ее на порог. Все то, о чем ей нужно было заботиться до замужества Эммы и после него, теперь уже не имеет никакого значения, и она, стоя в дверях, непреклонная, вся в черном, сообщает внучке, что двери ее дома, который та опозорила своим побегом, теперь навсегда для нее закрыты; кстати, пусть и Эмме передаст: Ракель Баняи ее тоже не желает больше видеть. Бабушка отказывается взглянуть даже на новорожденную; слова обряда, звучащие над белокурой головкой Ленке Марии Яблонцаи, словно покрыты инеем: теперь к исступленной ненависти, дыхание которой доносится сюда из дома на улице Кишмештер, присоединяется исступленная ненависть дома на Большой улице Фюзешдярмата.
Эмма едва приходит в себя после родов, а граф Гектор уже бьет копытами: вперед, вперед, в великолепный, сияющий Пешт. Едут они не одни, а уже в сопровождении молодой пары Лейденфростов: для тех этот вояж становится их свадебным путешествием, совершаемым под великодушным патронажем Юниора. Лейденфросты, поначалу слегка оглушенные свалившимся на них, почти неправдоподобным количеством денег — Эржебет к тому же то и дело впадает в меланхолию, вспоминая, как разговаривала с ней бабушка, — с невероятной быстротой привыкают к новому образу жизни; поселяются они тоже в «Английской королеве», рядом с покоями Эммы и Юниора; Эмма с покровительственным видом, уверенной рукой ведет младшую сестру от «фризер-салона» до салона мод. Эржебет впервые включается в «настоящую светскую» жизнь; Лейденфрост, который только-только начал было входить в торговое дело, оставляет лавку на попечение матери и, тоже впервые, принимает участие в захватывающих дух карточных сражениях, впервые ставит на скачках, знакомится с пештской золотой молодежью. Все счастливы, все веселы, все живут чудесно — даже нянька, без которой Эмма не выезжает никуда, но которой не доверяет ни одного важного дела: она сама кормит грудью и вообще кормит сама, как бы ни хотелось спать, а если кто-нибудь из детей нездоров, то убегает домой и из театра, и из-за карточного стола; стрекозиную ее жизнь так же нельзя представить без детей, мальчика и девочки, как и без разлетающихся локонов чудесных ее волос. Третью беременность Эмма, к своему удивлению, перенесла трудно — Эрнёке и Ленке она носила, можно сказать, играючи. К тому же маленькая Эмма, появившаяся на свет в октябре 1886 года в Фюзешдярмате — рожать Эмма снова приезжает домой, — издает свой первый крик в отсутствие отца; более того, рядом нет и Лейденфростов: Эржебет к этому времени сама уже мать, а Лейденфрост, несмотря на все насмешки Юниора, опускается до того, что вновь становится в Дебрецене за прилавок. Эмма, кстати говоря, сама уговаривает мужа не тревожиться и не откладывать из-за нее свои срочные дела: ведь до сих пор роды у нее проходили гладко, надо ль опасаться чего-то на сей раз, пусть себе едет спокойно в Пешт, если чувствует, что ему так важен этот карточный реванш. Эмма готова на все, лишь бы не видеть в глазах Юниора тоску; а тоска появляется все чаще: Кальману все больше не хватает заботливой, хотя и жесткой руки Марии Риккль, не хватает ласкового, милого отца и даже старого Имре — а уж Дебрецена, Дебрецена как не хватает: дома даже ветер иной, дома и звезды как-то по-иному светят. Эмма убеждена, что Кальман принес себя в жертву ради нее и потому заслуживает снисходительного к себе отношения: он никогда, никогда не должен чувствовать, что она становится ему в тягость. И Юниор уезжает — не в Пешт, конечно, а в Дебрецен: ему предстоит хоть из-под земли достать деньги, чтобы выплатить неотложный долг чести; имя приятеля, ссудившего ему круглую сумму под честное слово, история не сохранила; скорее всего, он был членом какого-нибудь очередного тайного общества, созданного Юниором, но под каким псевдонимом он фигурировал, пока они сидели за шменом или баккара, просаживая или выигрывая астрономические суммы, осталось неизвестным. Юниор надеется, что его выручит зять, Дюла Сиксаи, бывший Хенрик Херцег; однако тот, краснея от стыда, сообщает, что Мария Риккль, блюдя интересы своей дочери, Маргит, еженедельно проверяет его банковский счет, а сумма, которая нужна Муки, столь велика, что незаметно ее никак не украсть. Чем все это кончится в самом ближайшем будущем, без труда может предугадать и сам Юниор, с видом побитой собаки возвращающийся в Фюзешдярмат и у колыбели новорожденной Эммы сочиняющий такие грустные стихи:
Ах, как зол я нынче, братцы!Пред глазами все — туман,нету в мире чести, веры,есть лишь зависть и обман.Люди словно позабылислово сладостное «друг»;и уж слышен издалекамолотка зловещий стук.За каких-нибудь четыре года Кальман Яблонцаи разбазарил все полученные за женой наличные деньги, а займы под испольные земли достигли такой величины, что если Юниор намерен возвращать долги, которыми он покрывал свое безудержное мотовство, то аукциона не избежать. Кальман вынужден расплачиваться за легкомыслие — второй раз в жизни; в первый раз он платил символически, отдав свое имя за чистоту имени Гачари; однако то, что он отдал тогда: мать, семья, Дебрецен, вся его юность, — принадлежало только ему. Теперь же он расплачивается чужим, расплачивается состоянием Эммы, а та смотрит на мужа, поднимая глаза от пеленок второй своей дочери, маленькой Эммы, вчитывается в строчки, где не говорится уже ни о коралловых губках, ни о лебединой шее, и поначалу даже не может осознать, что, собственно говоря, произошло. С той минуты, когда до нее доходит суть происходящего, в лицо Кальману смотрит уже новая Эмма, совсем не прежняя, потерявшая голову девочка. У Эммы трое детей, у которых легкомыслие Муки Дарваши в полном смысле слова выбило почву из-под ног, — ту почву, ту самую землю, что до сих пор так щедро обеспечивала большую семью Гачари всем, что только пожелаешь. В это время гром небесный раздается и над головами Лейденфростов: Армина и его жену телеграммой вызывают в Фюзешдярмат, Эржебет привозит с собой и младенца, сына Дюлу, ей почему-то кажется, что бабушка при смерти и собирается с ней помириться. Однако встречает их, со слезами на глазах, один лишь Муки Дарваши: поскольку, кроме главного долга, долга чести, он еще навыдавал бесчисленное количество векселей, а свояк всегда выступал поручителем, то не сможет ли Лейденфрост расплатиться за него. Конечно, сможет; но тогда и от наследства Эржебет останется одно воспоминание; тайфун, который носит мужское имя «Кальман Яблонцаи», обрушивается не только на Эмму, но и на Эржебет с мужем. Схватив на руки дитя, Эржебет, громко рыдая, бежит по Большой улице к бабушке, за советом, за помощью; но Ракель Баняи, даже не выйдя к внучке, разговаривает с ней из окна; сказано ведь было в свое время: она отдала внучкам, что им полагалось, и не намерена дарить больше ни крайцара. Пусть идет с молотка все то, что по крупице собирали, ради чего трудились многие поколения, чему столько сил отдала она сама; когда все будет распродано, господин Яблонцаи и господин Лейденфрост, может быть, сделают для себя выводы, возьмутся за ум и научатся работать в поте лица, дабы содержать семьи. Эмма, узнав, что Ракель Баняи решительно отказалась им помочь, от отчаяния чуть не лишается рассудка; в доме Гачари шумно от плача сестер и брани свояков. Поместья Эммы и Эржебет действительно идут с аукциона, у Кальмана Яблонцаи и его семьи не остается совсем ничего, у Лейденфростов — лишь то, с чего они когда-то начинали, — торговое дело в Дебрецене, которое вдруг лишилось опоры, денежного капитала. Добрые отношения между зятьями на некоторое время прерываются, Лейденфрост долго не может простить Юниору, что тот в своем вопиющем легкомыслии, сам катясь под откос, и его увлек за собой; правда, со временем обида если и не забывается, то смягчается. Лейденфрост — в душе добрый малый, хоть он и жалуется на судьбу, но долго сердиться не умеет и спустя некоторое время соглашается быть крестным отцом еще одного ребенка Кальмана и Эммы. Правнук австрийского офицера теперь обеими руками держится за прилавок, для него кончилась сладкая жизнь, которой он так недолго наслаждался, забыв обо всем, закружившись в развеселом карнавальном шествии, где Юниор чувствовал себя как рыба в воде; к счастью, семья Лейденфростов выдержала катастрофу. Армин сумел объяснить Эржебет: нет смысла оплакивать то, что безвозвратно утрачено, теперь им нужно приспособиться к более скромным условиям, сто раз подумать, прежде чем решиться выпустить из рук хоть один крайцар, и смело грести вперед в море жизни, с самого начала приучая детей к работе. Их умные и прилежные сыновья будут хорошо учиться и лишь из семейных преданий узнают о том, что у Гачари были свои поместья. Лейденфрост лишь рукой будет махать, если кто-нибудь вспомнит, как богата была некогда его жена, и с утра до вечера будет трудиться в своей все более прибыльной лавке. Он, кстати, единственный, кто всегда будет стараться помочь Эмме Гачари, когда бы она к нему ни обратилась, кто вообще способен принимать ее такой, какова она есть, и такой любить. Юниор же перед посторонними всегда будет поминать свояка Армина с некоторым снисходительным презрением: мол, славный малый, но абсолютно лишен фантазии.
После распродажи, которая уносит с собой и старинное родовое гнездо семьи Гачари — дом тоже пришлось продать, и Ракель Баняи даже пальцем не шевельнула, чтобы спасти его, не дать уплыть в чужие руки, — за четыре недели, пока семья Юниора еще может находиться в уже не принадлежащем ей доме, Кальман Яблонцаи совершает вояж в Пешт и расплачивается с долгами, тщательно скрывая, в какую цену обошлась ему незапятнанная честь. Его зовут в прежние компании, но, ссылаясь на занятость, на то, что дома его ждет новорожденная девочка, даже на недомогание, он отклоняет приглашения, сидит в гостинице, ломая свою легкомысленную, непутевую голову в поисках выхода и, кажется, находит-таки этот выход: как он мог забыть, что, даже если весь мир перевернется вверх дном, все равно останется человек, который, тысячу раз прогнав его с глаз долой, в конце концов все же поможет ему, ибо любит его со всеми недостатками. Он пишет в Дебрецен письмо, где сообщает о рождении маленькой Эммы, о своей несчастной доле, о трагедии, обрушившейся на них из-за его, Юниорова, легкомыслия, умоляет о прощении, просит спасти его семью и ни в чем не повинных малышек, младшую из которых, кстати, из-за всех этих событий до сих пор еще не окрестили: у Кальмана не осталось никого, кто бы согласился пойти к нему в кумовья. Ответа приходится ждать долго — в доме на улице Кишмештер нескоро рождаются решения, — но он все-таки приходит; приносит его курьер — назначенная в крестные матери, идеально пригодная и на роль посредницы, и на роль соглядатая Мелинда, которую сопровождает Агнеш, горничная, и господин Пап, жилец. Эмма, взвизгнув от счастья, кидается ей на грудь, Мелинда-Гизелла, внимательно рассмотрев невестку, убеждается, что у них на улице Кишмештер еще не видывали подобной красоты; убеждается она и еще в одном: личное знакомство лишь усугубляет в ней неприязнь к совратительнице брата, и пусть эта женщина улыбается ей, сколько хочет, пусть трясет перед ней своими роскошными волосами — в Мелинде она никогда не обретет союзницу. Третья парка и господин Пап наконец вызволяют маленькую Эмму Яблонцаи из язычества; затем Мелинда выражает желание поговорить с братом наедине, который с той минуты, когда увидел сестру выходящей из коляски с паллагскими лошадьми в упряжке, словно с ума сошел от радости. Эмма ревниво смотрит, как брат с сестрой, взявшись за руки, удаляются в дальнюю комнату; она уверена, что Мелинда не могла привезти плохие вести, какое-то решение, какой-то путь к спасению найден — и все-таки на душе у нее неспокойно. Но дурные предчувствия рассеиваются: муж возвращается после разговора с сестрой сияющий, а после обеда, пока Мелинда отдыхает, сообщает радостную новость: мать, по прошествии стольких лет, согласна принять его обратно, согласна на примирение, они не умрут с голоду, Мария Риккль обо всем позаботилась, а теперь они с Мелиндой поедут вперед, чтобы обсудить кое-какие детали. Лицо Эммы проясняется, она уже водит хороводы с трехлетним Эрнё и с двухлетней Ленке, поет, щебечет — а на следующий день машет вслед коляске, Кальман машет в ответ шляпой, он счастлив и весел; настроение у Эммы немного портится, лишь когда она замечает, что Мелинда, в свои четырнадцать лет уже похожая на старушку без возраста, не машет на прощанье, а лишь оглядывается на нее с какой-то странной иронической улыбкой. «Очень смешно было тогда глядеть на твою мать, — рассказывала Гизелла-парка Ленке Яблонцаи. — Представляешь: она радовалась. Ведь я-то знала, что ее ждет, какие такие радости. Я одна знала, на что способна мама».
Воспоминания о приезде Юниора в Дебрецен сохранились в памяти третьей парки так же хорошо, как и все прочее, что касалось ее обожаемого брата. Кальман с плачем вступил в ворота родного дома — и в ту минуту, когда, почти ничего не видя перед собой от слез, предстал пред очи матери, он, очевидно, и сам свято верил, что совершил тяжкий грех, что надо было ему прислушаться к советам той, которая умнее его и знает его лучше, чем он сам знает себя, и которая заранее знала, какой безумный шаг он совершит, женившись таким молодым и так необдуманно. Теперь он даже немного сердится на жену, будто это она пустила по ветру состояние Яблонцаи, а не наоборот, и будто это она, Эмма Гачари, лишила его невинности, а вовсе не он ее. Мария Риккль много раз представляла себе, как появится перед ней блудный сын, может быть оборванный, голодный; но, когда свидание состоялось, материнское сердце оказалось все же неподготовленным к нему. Правда, блудный сын одет по последней моде, в галстуке у него сверкает булавка с драгоценным камнем, но блудный сын рыдает — и так же точно, как прежде ради новой, очередной любви легко предавал старую, теперь предает жену, лишь бы получить помощь: ведь бремя, которое он несет на своих плечах, невыносимо, дома ревут трое детей, плачущая жена жалуется на свою горькую судьбину, ведь Эмма Гачари никогда не знала, что такое нужда; короче говоря, материнские руки, в течение многих лет не шевельнувшие пальцем ради него, теперь раскрываются ему навстречу. Пусть он легкомыслен, пусть картежник, пусть на него ни в чем нельзя положиться, но ведь это ее мальчик, ее Кальман, ее проклятие, ее радость, и пусть он жестоко ее обидел, теперь-то он убедился, куда ведет непослушание; конечно же, это та женщина совратила его с пути истинного — Эмма Гачари, которую Мария Риккль, кстати, и не видела еще ни разу; рядом с какой-нибудь трезвой, разумной женщиной он бы наверняка стал человеком. Кальман жалуется: все бросили его в беде, а первой — бессердечная бабушка жены, если же еще и мамочка от него отступится, всем им конец, тогда ему останется взять свое охотничье ружье и убить Эрнёке, Ленке, Эммушку, Эмму и себя — последним. Разумеется, на Марию Риккль сказка насчет избиения семьи не производит ни малейшего впечатления; ей важно, что она вновь держит в своих руках конец веревки, на которой, может быть, вернет в семейное стойло отбившегося телятю; если помочь ему сейчас, Кальман навеки будет принадлежать ей, еще слава богу, он вступил в брак по кальвинистскому обряду, это и не брак, а так, сожительство; а если он разведется с женой, то потом ничто не помешает ему жениться снова, ну, а с детьми как-нибудь обойдется. Однако еще одну измену она ему уже не простит, пусть Кальман хорошо это запомнит. На этот раз она, так и быть, поможет; одна парка уже покинула гнездо, вторую тоже, даст бог, удастся пристроить, третья, видно, так и так останется на шее у матери, ей уже все равно; к счастью, слухи о странных обстоятельствах женитьбы Юниора не разошлись по Дебрецену, у Ансельма и его жены были серьезные основания не доверять посторонним ушам свое мнение насчет нравственности Эммы Гачари, так что Юниор с женой могут спокойно приехать в Дебрецен; а что касается прежней ее враждебности, так это можно объяснить различием в вере, которое, кстати, действительно ее не радует. О главной своей цели — расторжении этого безрассудного, недостойного брака — Мария Риккль благоразумно умалчивает в беседе с сыном, Кальман же в эту минуту способен воспринять одно: он спасен. На какой-то краткий и неверный миг словно солнце проглянуло над двуступенчатым салоном, откуда ведет дверь в столовую, ту самую столовую, в щелях которой Ленке Яблонцаи будет искать закатившийся красный шарик. День этот — день триумфа Марии Риккль; Юниор, облегченно вздохнув, просит чего-нибудь поесть, от избытка радости подбрасывает в воздух третью парку, мчится в подвальный этаж, в кухню, целует и кружит кухарку тетю Клари, дергает за косу горничную Агнеш, бежит в пахнущую лекарствами комнату Сениора поцеловать руку, заходит к Имре-Богохульнику, который, если не считать парализованных ног, здоров как бык и встречает внука серией веселых ругательств, с фривольными комментариями сообщая о своей радости, что наконец-то познакомится с красавицей невесткой. Этот миг, который существенно повлиял на всю будущую жизнь Ленке Яблонцаи, словно бы приостановился в бесконечном потоке времени и длился чуть-чуть дольше, чем позволяла его реальная протяженность: ведь в этот миг все могло бы повернуться по-иному. Но персонажи трагедии не меняют своих ролей, Мария Риккль намерена лишь забрать свое, давать у нее и в мыслях нет, она и теперь не желает видеть в своей несчастной, окончательно униженной невестке возможную союзницу, способную ради интересов своих детей быть строгой и даже суровой с мужем. Здесь идет подготовка к встрече с врагом; Мария Риккль велит убрать большую комнату, выходящую окнами во двор, и недвусмысленно дает понять Клари и Агнеш, что в этом доме слуги существуют только для семьи Яблонцаи, а жене молодого барина они не обязаны подать даже стакан воды. Если нужно, пусть Эмма Гачари сама заботится о своей семье, молодой барин и его жена получают здесь только питание, причем и еду молодая барыня должна сама приносить из кухни.
Возвращаясь в Фюзешдярмат, Юниор не знает еще, что их ждет в Дебрецене; впрочем, если б и знал, то не сказал бы ничего Эмме. Он терпеть не может слез, куда лучше, если Эмма хохочет, ведь все разрешилось наилучшим образом, теперь они будут жить в большом дебреценском доме, недалеко от Эржебет и ее семьи — и вообще, как только Эмма могла подумать, что Яблонцаи им не помогут, неужели они похожи на Ракель Баняи?! Проходит несколько дней, пока Эмма упаковывает свои великолепные туалеты, детскую одежду и все то, что осталось от кораблекрушения, и безоблачную ее радость начинают омрачать сомнения — внучка Ракель Баняи и Даниеля Широ, умом которой так гордился ее дед-педагог, наконец просыпается в ней, да и инстинкт матери троих детей заставляет ее задуматься. Если никто, кроме свекра, не пожелал ее видеть до сих пор, даже когда она была богатой невестой, то какова же будет эта их совместная жизнь? Граф Гектор спешит успокоить ее: что может быть — дом огромный, удобный, с большим садом, им выделяют чуть ли не целое крыло. Когда экипаж с семьей Юниора, свернув на улицу Кишмештер, остановился перед домом, в самом деле прекрасным, и перед ними распахнулись кованые ворота, Эмма на мгновение заколебалась: не обманулась ли она в своих недобрых предчувствиях? Дебрецен по сравнению с Фюзешдярматом огромный, интересный город, и вдруг действительно все уладится, ведь вот отец Кальмана всегда хорошо относился к ней, а перед свекровью она ни в чем не провинилась, почему бы ей и не полюбить невестку, и тогда Эмма летними вечерами будет сидеть, облокотясь, в одном из этих окон, Эржи будет к ней приходить, они снова ежедневно будут вместе, как в девичестве. Кальман ведет Эрнёке и Ленке, маленькая Эмма сидит на руках у матери, из ворот к ним навстречу выходит лишь одна, уже знакомая фигура, без улыбки здоровается с невесткой, подмечая ее дорожный туалет, купленный еще в развеселые венские денечки, золотистую вуаль, защищающую лицо от пыли. Гизелла Яблонцаи отличается от любой другой четырнадцатилетней девушки тем, что у нее нет никаких иллюзий, она знает, что некрасива и, по всей вероятности, никому не будет нужна, а потому острый язык ее разит всех подряд, мужчин и женщин — по крайней мере какое-то моральное удовлетворение у нее есть: ее боятся. Если бы на нее в эту минуту снизошло божественное провидение и шепнуло ей, что после того, как пройдет ее безрадостная молодость, из-за нее, сорокачетырехлетней, будущий первый муж ее племянницы, этой вот двухлетней, топающей по двору на неокрепших ножках, доверчиво смеющейся крохи, Ленке, разведется с очаровательной женой, чтобы жениться на ней, старой деве с непривлекательной наружностью, которая старше Ленке на двенадцать лет, — Гизелла наверняка уронила бы Эммушку, свою крестную дочь, которую невестка отдала ей в руки. Кальман готовился к эффектной сцене встречи — однако сцена вышла бледной. Мария Риккль невестки своей не коснулась и даже сына не поцеловала в ее присутствии, на троих детей лишь взглянула, не похвалив их ухоженный, здоровенький вид, и сообщила сухо, что жилье приготовлено, пусть Эмма располагается там по своему разумению и устраивает детей. Кальман с завтрашнего дня выедет в Паллаг: пора кому-нибудь заняться поместьем, заменив там больного Сениора, Паллаг давно уже нуждается в хозяйском глазе. На том церемония встречи закончена, Юниор и его семья занимают свою комнату в задней половине дома.
Обитатели фюзешдярматского дома были людьми чистоплотными, в доме у них была даже особая умывальная комната; Эмма даже не сразу понимает, куда она попала, когда после абсурдной сцены приема вступает в резиденцию выехавшего жильца. В комнате стоят две кровати, три детские кроватки, стол, шкаф, два стула, тренога с двойным кольцом, куда кто-то вставил таз для умывания, и выщербленный фарфоровый кувшин с водой на полу. Эмма Гачари — натура увлекающаяся, легкомысленная, безответственная, но ума у нее не отнимешь, она сразу видит то, чего поначалу не понял Кальман: черствую корку нищенского подаяния, которой она по вине Юниора вынуждена отныне довольствоваться, Мария Риккль намерена сдобрить ее, Эммы, слезами. И тут в молодой женщине словно воскресает суровый характер Ракель Баняи, которая в свое время не смогла удержать внучку от необдуманной связи: Эмма не плачет. Марии Риккль дано испытать новое для нее, непривычное ощущение: невестка отказывается покориться ее воле.
В течение почти двух лет, до весны 1888 года, дом на улице Кишмештер становится ареной странной комедии. Когда Эмма обнаруживает, что прислуга ей не подчиняется, что стоит ей выйти на другую половину дома, появиться в одной из комнат свекрови, как разговор тут же смолкает, что Маргит, золовка, сама уже мать, не считает нужным зайти к ней, другая золовка, Илона, едва-едва с ней разговаривает, словно они вовсе и не живут вместе, в одном доме, свекровь же с самого начала не замечает ее, лишь один Сениор при встрече расспрашивает ее о детях да Богохульник подмигивает дружелюбно и заговорщически из-под буйных кустистых бровей, да еще Мелинда поддерживает с ней какие-то отношения, из природного своеволия и из любви к брату, — когда Эмма замечает, что в Дебрецене Муки не только не хозяин дома, но даже и не муж, а лишь сын своей матери, который в последнее время постоянно пропадает неизвестно где и с кем, во всяком случае, управившись с делами в Паллаге, не очень-то спешит к семье, — когда все это становится очевидным, Эмма объявляет забастовку. Она не убирает в комнате, не моет посуду после еды; единственное, о чем она заботится, — это питание, одежда, здоровье детей. Носки и рубашки Кальмана отдает в стирку Мария Риккль, чинит Мелинда, Эмма же бросает грязное белье где придется, а сама читает привезенные из Пешта романы, комната ее так запущена, что лишь дети рады беспорядку; все остальные возмущены. По воскресеньям, когда все обитатели дома на улице Кишмештер отправляются в церковь св. Анны, на мессу, Эмма запирает Ленке и Эммушку в комнате, а сама с Эрнёке идет на реформатское богослужение в Большую церковь. Не было случая, чтобы кто-то не обернулся ей вслед, когда она шла но улице, все еще одетая с иголочки и по последней моде. Эмма же из-под золотистой своей вуали дружелюбно улыбается встречным дамам и господам, в круг которых ее не вводят из-за «хронического недомогания». Чтобы одиночество ее стало еще полнее, Мария Риккль наносит оскорбление Лейденфростам, не ответив на визит Армина и Эржебет, так что теперь Эржебет и близко не подходит к сводчатым воротам со стеклянным мозаичным козырьком; лишь Эмма порой заходит к ней, излить накипевшую горечь. Эржебет каждый раз дает ей немного денег: торговля хоть и не ахти как, но идет, давая Лейденфростам скромный достаток, а рядом со старшеньким, Дюлой, в семье уже растет и второй мальчик, Иштван. Муки Дарваши между тем с восторгом узнает в гуляющих по главной улице молодых дамах прежние свои сердечные увлечения и охотно останавливается поболтать с ними, те робко спрашивают, верно ли, что с его очаровательной женой — такая жалость! — никак нельзя познакомиться, тетя Мари и Гизике говорили: она очень болезненна. «Да, у бедняжки такое слабое здоровье», — не моргнув глазом, лжет Муки — и немеет: по улице идет Эмма, ведя за руку Эрнёке, взгляд ее больших черных глаз из-под золотистой вуали обжигает Кальмана и стоящую с ним Розу Нанаши. От нее так и веет здоровьем, белокурая прелесть Розы Нанаши тускнеет рядом с ее красотой. Муки страшится идти домой, где его всегда ожидают дурные вести; Мелинда, подкараулив его в воротах, спешит сообщить последние новости: в комнате у молодых завелись тараканы, мамочка сердится, что Эмма не заботится о чистоте, и велела ей передать, пусть будет добра убрать у себя, Эмма же в ответ велела передать, мол, пускай ей вернут состояние, которое Кальман проиграл в карты, тогда у нее хватит и на прислугу, и даже на отдельный дом. Кальман старается как можно меньше времени проводить в комнате, где они живут впятером и где постоянно кто-нибудь из детей ревет или сидит на горшке. Эмма подозрительно спокойна, она даже перестала жаловаться на судьбу, как вначале.
Мария Риккль ничего не может понять: она рассчитывала, что до развода дело дойдет быстро и эта неприятная особа перестанет маячить у них перед глазами. Такое упорство просто непостижимо: невестка спускается в кухню, готовит детям еду, потом нагревает щипцы для завивки, подкручивает локоны и отправляется гулять. Когда им случается встретиться в саду, она здоровается со свекровью, но часто они не видятся неделями. Кальман и Эмма, еще не так давно столь нежные муж и жена, теперь чувствуют себя в соседних постелях чужими и не притрагиваются друг к другу, былой пыл Кальмана остыл в напряженной обстановке, а когда ему очень уж невтерпеж, так в паллагском поместье, где он целый день один, без присмотра, девок и баб сколько угодно. Эмма почти не разговаривает с мужем — но тем больше раздумывает о своей жизни, лежа на незастланной постели с книгой в руках. Тетя Клари и Агнеш, горничная, получают наконец приказ делать уборку и в комнате, где живет семья Юниора, иначе тараканы и прочая нечисть расползется по всему дому; разумеется, они совсем не рады дополнительным обязанностям; спустя несколько лет Ленке Яблонцаи получит немало затрещин в отместку за то, что мать ее, накручивая среди грязных тарелок свои локоны, насмешливо наблюдала, как служанки приводят в порядок запущенное помещение. В общем-то купецкая дочь недалека от своей цели, Эмма Гачари действительно подумывает о бегстве, строит разные планы, чувствуя, что здесь ее ничто уже не держит: золовок своих она терпеть не может, Марию Риккль ненавидит, умирающий Сениор и Имре-Богохульник ей не защита, да и заменить общество они ей не могут, что же касается Юниора, так лучше не говорить, что она о нем думает. Эмма часто вспоминает теперь Даниеля Широ и все, чему училась у него; обеих внучек он учил без скидок, как мальчиков, ему обязана Эмма и прекрасным почерком, и умением излагать мысли, и знанием основ счетоводства. Она просит Лейденфроста подыскать ей место, не у него, конечно, — Эмма знает, что даже одного служащего лавка не выдержит, — а где-нибудь в другом городе: может, она сумеет справиться с канцелярской работой, будет зарабатывать и как-нибудь перебьется с детьми; лучше всего было бы уехать в Пешт, где ее не достанут ни кальвинистская непримиримость Ракель Баняи, ни католическая непримиримость Марии Риккль. Эржебет в панике, слишком революционной кажется ей эта идея; но Лейденфрост успокаивает ее: он что-нибудь придумает. Конечно, не Эмме, а Муки Дарваши надо идти на службу: что это за порядок, если жена одна взваливает на себя заботу о троих детях. Обо всем этом граф Гектор, конечно, и не подозревает; он как раз начал новую тетрадку стихов, лира его изливает жалобы одинокого, всеми покинутого мужчины и томление сердца, истосковавшегося по любви, — слушая эти стихи, чернявые краснощекие крестьяночки теряют голову от восторженного изумления. Эмма все равно его к себе не допускает, даже когда его порой и тянет к ней; Эмма согласна отдаться ему лишь на том условии, что они уедут отсюда, уедут куда угодно, хоть на край света, подальше от Марии Риккль. Однако у Юниора и в мыслях нет куда-то уезжать, и, будь он посмелее, он бы сказал жене: мол, пусть едет, коли ей так угодно, а лучше всего, если б она вымолила прощение у старой пуританки, своей бабки, и поселилась бы снова в Фюзешдярмате. И вот в потоке времени замирает, зависает последнее, самое последнее мгновение, когда Кальман Яблонцаи и Эмма Гачари еще могли бы спастись от гибели, удержать друг друга на краю бездны, — это мгновение, когда семью посетила смерть. Слуги приносят в покои хозяев весть: у детей круп; Мария Риккль в ужасе. Она как будто не обращает никакого внимания на внуков, не заботится о них, но ведь, господи, каждый из них чем-нибудь напоминает Юниора — и она не раз подсматривает за ними из-за занавесок, когда они играют в саду. Происходит нечто беспрецедентное: Мария Риккль спешит в комнату сына; Эмма, нечесаная, неодетая, сидит на краю постели, на коленях у нее — Эрнёке, задыхающийся, с раскрытым ртом, с закатившимися глазками, на руках — маленькая Эмма с судорожно дергающимся беспомощным горлом. Она не замечает, кто стоит рядом, ничего не видит, кроме своих гибнущих детей. Мария Риккль хватает еще здоровую Ленке и бегом уносит в дом Ансельма: может, хоть эту удастся спасти. Ибо тем двум уже ничем нельзя помочь. И над двумя крохотными гробиками Юниор и Эмма, потрясенные случившимся, убитые горем и сознанием своей вины, пронизанные острым желанием как-то восполнить ужасную потерю, ощущают новую вспышку любви и бросаются на грудь друг другу, до боли обнимают друг друга, объясняют что-то, задыхаясь и плача, безутешные — и все же непонятно счастливые. Теперь у них есть только Ленке, только один ребенок; трагедия наконец усаживает членов семьи за один стол, на похоронах Эрнёке и Эммушки присутствует вся родня, Мария Риккль плачет. Через несколько дней после похорон Лейденфрост сообщает Эмме, что Кальману есть не ахти какая, но все-таки возможность получить работу, и вручает рекомендательное письмо к пештскому знакомому одного из своих деловых партнеров: с этим письмом Юниор сможет получить место в конторе одного из самых больших и быстро развивающихся предприятий, завода Ганца. [88]
88
Ганц, Абрахам (1815–1867) — рабочий-иммигрант из Швейцарии, в 1844 г. основал небольшую железоплавильную мастерскую, выросшую в 60-е годы в крупнейшее металлургическое и машиностроительное предприятие Венгрии.